Питер был кротким рыжеволосым увальнем. Поднявшись утром в начале седьмого, он, в одних носках, двигался по дому, слегка покачиваясь, как моряк на берегу, но, несмотря на широченную грудь, была в нем некая стержневая устойчивость, как в мачте старого корабля, вытесанной из цельного ствола. Он очень жалел, что им пришлось садиться за рождественский обед без его матери и отца. Они, конечно, позвали Делла и Мэри, но произошел нелепый спор о времени, когда подавать обед. Женевьева хотела сесть за стол ровно в час, чтобы позднее днем всем одеться потеплее и поехать в Брэдгейт-парк или на Бикон-Хилл проветриться. Мэри и Делл предпочитали сесть за стол позже, чтобы никуда не торопиться, и, разумеется, не раньше трех; они уже достаточно нагулялись под пронизывающим ветром. На самом деле на улице было не так уж промозгло. В результате – тупик, и испорченное настроение, и рождественский обед порознь, каковым решением не была довольна ни одна из сторон.
Так или иначе, у Питера и Женевьевы была пятнадцатилетняя дочь, сын тринадцати лет и еще две девочки, семи и пяти лет. Всякий раз, когда они приходили к Мэри и Деллу, дети оккупировали дом, как свирепая армия. Всегда было куда проще и спокойней оставаться одним, как и вышло у них в этом году.
Меж тем Питер на Рождество подарил своему тринадцатилетнему Джеку духовое ружье, и сейчас Джек во дворе подстерегал мышь или крысу. Он устроился на старом драном диване, который его отец еще не оттащил на свалку. Как седой траппер с фронтира у своей хижины, он сидел, уперев приклад в бедро, а ствол направив в небо.
Питер высунул голову из выходящей во двор кухонной двери.
– Не верти этой чертовой штукой туда-сюда. Если зацепишь кого, знай: я тебе башку оторву, – предупредил Питер.
– Не бойся, пап, моих чертовых сестренок я не подстрелю.
– И не выражайся, ладно?
– Ладно.
– И не верти туда-сюда.
Питер снова скрылся в доме и продолжил собирать грязную посуду. Он прошел в столовую, где царил полный кавардак, и замер в растерянности, не зная, что делать с останками индейки, когда зазвонил телефон. Это был Делл.
– Как дела, пап? Я как раз собирался сам тебе звонить. Когда ребятня выстроится в очередь, чтобы поздравить с Рождеством, и все такое.
– Неважно, Пит. Лучше приезжай к нам.
– Что? Мы же как раз собирались выйти погулять.
– Все равно приезжай. Твоя сестра здесь.
– Что?
У Питера голова закружилась. Комната плыла перед глазами.
– Что ты несешь?
– Только что объявилась.
– Быть не может.
– Приезжай, Пит. Твоей матери плохо.
– Пап, что, черт возьми, происходит?
– Пожалуйста, сынок, приезжай.
Такого голоса он у отца никогда не слышал. Делл явно готов был расплакаться.
– Можешь ты мне просто сказать, что случилось?
– Ничего сказать не могу, потому что сам ничего не понимаю. Твоя мать упала в обморок. Сильно ударилась.
– Хорошо. Еду.
Питер положил трубку на тихо щелкнувший рычаг и рухнул на жесткий стул, стоявший у телефона. Он смотрел на еще не убранный после рождественского обеда стол. На валявшиеся среди грязной посуды драные хлопушки, пластмассовые игрушки и бумажные короны. Неожиданно он вспомнил, что все еще ходит с бумажной короной на голове. Снял ее и продолжал сидеть, держа ее между колен.
Наконец он встал и двинулся через гостиную, слегка покачиваясь на ходу. В гостиной на ковре, возле кривобокой елки, расположились три его дочери и под негромко работающий телевизор играли с куклами и кубиками лего. В камине уютно горел уголь, и две собаки-ищейки лежали на спине перед огнем, подняв лапы и скалясь в ухмылке собачьего удовольствия. Женевьева дремала на диване.
Пит вернулся на кухню и налил воды в электрический чайник. Он стоял, глядя, как чайник закипает, и тот вскипел куда быстрей, чем улеглась в голове услышанная новость. Он налил чашку Женевьеве, себе и задумчиво смотрел, как темнеет вода от чайного пакетика. Пулька из духового ружья, ударившая в стену снаружи, заставила его наконец очнуться.
Взяв чашки, он прошел в гостиную и опустился на колени перед диваном, затем наклонился к Женевьеве и разбудил ее поцелуем. Она, моргая, посмотрела на него. Щеки у нее раскраснелись.
– Ты мой дорогой! – сонно проговорила она, принимая чашку. – Кажется, я слышала, телефон звонил.
– Ты правильно слышала.
– Кто звонил?
– Отец.
– Они с нами все еще разговаривают?
– Да. Мне нужно съездить к ним.
– Поедешь? Что-то не так?
– Пфф, – выдохнул Питер. – Тара вернулась.
Женевьева секунду смотрела на Питера, словно не знала, кто такая Тара. Она никогда не видела Тару, но много слышала о ней. Потом насмешливо покачала головой, нахмурила брови.
– Да, – сказал Питер. – Правда вернулась.
– Кто такая Тара? – спросила Эмбер, их семилетняя дочь.
– Это невозможно, – сказала Женевьева. – Ты не находишь?
– Кто такая Тара? – спросила Зои, их старшая дочь.
– Мне надо ехать.
– Может, мы все поедем?
– Незачем ехать всем.
– Кто такая Тара, черт возьми? – снова спросила Эмбер.
– Сестра твоего отца.
– У папы есть сестра? Никогда не знала.
– Мы никогда о ней не говорим, – объяснил Питер.
– А почему мы о ней не говорим? – спросила Джози, их младшенькая. – Я говорю о своих сестричках. Все время.
– Мне пора, – вздохнул Питер. – Бензина в баке достаточно?
– Папа оставляет нас одних в Рождество? – недовольно спросила Эмбер.
Женевьева встала с дивана и сморщилась от боли, наступив босой ногой на пластмассовый кубик лего.
– Он ненадолго, – ответила она дочери, вышла за Питером в прихожую и ждала, пока он не обуется и не наденет куртку.
– Ненадолго?
– Да.
– Обнять меня не хочешь?
– Хочу. Нет, – сказал Питер. – Не сейчас.
В стену снаружи снова ударила пулька из духового ружья.
Чудо не имеет своей противоположности; оно возникает уже как двойственное в своей сути, состоящее одновременно из ужаса и восторга, очарования и отвращения, захватывая, заставляя дрожать от удовольствия и страха.
Марина Уорнер[2]
Питер ехал в Энсти через Брейкбек-лейн. Это был кружной путь. Но он подумал, что стоит заехать к Ричи Франклину и поделиться новостями, хотя знал, что не нужно бы этого делать. Не следует. Нельзя. Но это его не останавливало.
На дорогах почти не было никакого движения, поскольку Рождество. Изредка, как одинокие корабли в океане, его обгоняла одна-другая машина, шипя шинами на мокром асфальте. Низкое небо, и снег, налетавший только с короткими порывами ветра, тут же таял, сталкиваясь с ветровым стеклом, так что даже не было необходимости включать дворники.
В Аутвудсе он сбросил скорость и свернул на автостоянку. На стоянке было пустынно и одиноко. В бардачке у него были запрятаны сигареты. Теперь курить приходилось, можно сказать, контрабандой: вынужден был бросить, потому что девочкам внушили, что курение убивает, и они начинали плакать, стоило им увидеть, как он закуривает. Но он держал в машине пачку старых выдохшихся сигарет как раз для подобных случаев. Он вышел из машины и обвел взглядом голые зимние деревья, окружавшие расчищенный пятачок стоянки. Деревья стояли золотые и серые, как будто внезапно сморенные сном. Было очень холодно. Он ощутил горький привкус сухой табачной крошки на языке и закашлялся от первой затяжки. Сигаретный дым повис в холодном воздухе, как серая тряпка, то же и звук его кашля.
Аутвудс был одним из последних оставшихся островков древней чащи, от которой получил свое название Чарнвудский лес. Он приютился там, где сходились три графства – Лестершир, Ноттингемшир и Дербишир, – и не относился ни к одному из них и ни на одно не походил. Зловещее место, переменяющееся от солнца к сырости, от слепящего света к сумраку; его кривые деревья, вулканические склоны с ясенями, вцепившимися корнями в гранит, восхищали загадочными обнажениями пород самых старых гор в Британии.
Питер не любил эти места.
Последний раз он видел Тару именно здесь, в Аутвудсе. Был май, они гуляли в лесу, и колокольчики тогда были изумительны. Потом сидели на камнях, испещренных золотистым лишайником, и говорили о будущем.
Питер бросил недокуренную сигарету и каблуком вдавил ее в землю. После чего забрался обратно в машину.
Некоторое время спустя он остановился у дома Ричи, но мотор выключать не стал, будто напрашиваясь, чтобы кто-нибудь вышел и спросил, что он тут делает; однако никто не появлялся. Никто даже не выглянул в окно. Дом Ричи был собственностью муниципалитета и стоял в ряду домов, когда-то, возможно, принадлежавших местному землевладельцу. Приземистые, слепленные на скорую руку крестьянские хибары. Питеру такие дома были хорошо знакомы, поскольку он сам вырос неподалеку в таком же. Ричи он перешел по наследству от матери, тот по-прежнему жил в старом домишке.
