Вдруг чувствуешь, что жизнь тебя любит. У кого-то с самого начала так, а кому-то вдруг приходит. Ты ее добиваешься-добиваешься годами, а все мимо идет. Уже и надежду теряешь, когда однажды она поворачивается и смотрит на тебя. Прямо в глаза смотрит, выбирает из всех и влюбляется. И сначала такое счастье, что не описать, «жизнь как чудо», весь мир твой. Оказывается, не только «взрослые – это мы», но и успешные, заметные, сильные – мы. Ты.
А потом привыкаешь и ведешь себя как молодой любовник, обольстивший зрелую женщину. «Моя-то ручная совсем. Не может без меня. Что скажу, то и делает. Когда хочу – прихожу, когда хочу – ухожу. А она плачет и руки целует».
Она плачет и целует руки, гладит волосы, трогает осторожно лицо, боясь спугнуть – твою красоту, юность, временность эту твою смертную. Ей же видно, Господи, ей же все видно – как ненадолго, как не навсегда. Как это закончится – не для нее, для тебя, – сколько уж таких было. И она гладит, целует, жалеет, обнимает крепко, прижимает к груди.
А ты вертишь глупой головой – видали? лююююбит.
* * *
Вчера в третий раз порвались мои коралловые бусы. Я завела их, чтобы утверждаться в собственной женственности. И каждый раз, когда они рвутся, я узнаю нечто, подтачивающее мою уверенность. Что-то такое, отчего роняешь руки и говоришь: «Ну вот. Ну вот» И боюсь, что это не конец света, будет еще что-то неприятное, лично для меня. Похуже. Когда кусочки коралла распрыгиваются по паркету – это очень тревожное зрелище: ничего страшного, я все соберу, но внутри холодеет.
Сегодня, м?я посуду, я сочиняла ужас... И все закончилось полным провалом, потому что самый ужасный ужас, который мне удалось вообразить, заключался в том, что героиня, моя посуду, вдруг поняла, что уже несколько лет любит юношу, с которым давно рассталась. Потому что ничего у них не получилось и никогда не получится, и вся ее жизнь в последнее время сводится к попыткам убедить себя, что она давным-давно разлюбила. Каждый раз, оказываясь на границе своего горя (потому что именно это – горе), она списывает все на фазы луны, ПМС или время года. И, получив разрешение на отчаяние, забивается в угол и плачет столько, сколько требуется, чтобы очень сильно устать. Потом ложится спать, просыпается, ничего не помня, завтракает и занимается своей работой, внешностью и любовниками, доказывая себе собственную успешность и независимость. Правда, все игрушки кажутся ей немного ненастоящими (ну, не совсем фальшивыми, но «авторской копией» с оригинала), но до следующего «полнолуния» она совершенно забывает о том, что несчастна. Поэтому каждый приступ горя оказывается для нее абсолютной неожиданностью. Я пока не решила, какова моя героиня – просто дура или серьезно больна. В зависимости от этого, например, решается судьба юноши: в первом случае он либо давно мертв, либо счастливо женат, что для хода истории примерно равнозначно, а во втором его вообще никогда не существовало. И соответственно никак не могу определиться с финалом: потому что если она всего лишь глупа, то раньше или позже должна поумнеть, осознать происходящее и перестать уже плакать. А вот если больна, то приступы будут накатывать на нее все чаще и чаще, а светлые периоды станут все короче, пока однажды, пока однажды не... в общем, стены, медленно сходящиеся над ее головой, сомкнутся окончательно, а узкая полоса света на полу исчезнет, и посуду придется домывать в полной темноте. Эпиграф к этому ужастику будет такой: «Нет, я-то, конечно, уйду, но потом – вот вы мне скажите, – потом как вы будете без меня? Когда ни следа, ни пыли, ни ягоды остролиста[1] не останется, чтобы заткнуть пустоту. А ведь я не вернусь!»
* * *
И однажды ты сходишь с ума. Нет, не так. Не однажды, не сразу. Уже довольно давно кто-то трогает тебя мягкой лапой за плечо. Оборачиваешься – никого. Пьющий скажет «белочка», а у тех, кто не пьет, вообще нет оправданий. И вот оно трогает, трогает. Все чаще лезет под руку и толкает – то прольешь, то уронишь, то ерунду напишешь. Полгода назад ты бы сказал, что это тремор, неловкость, раздражение, но уже примерно месяц точно знаешь – здесь нечисто. Потом ты начинаешь ошибаться крупнее, всего-то пару ходов меняешь местами, и рассчитанный триумф оборачивается отчаянием. Всего-то и надо было – не ошибиться тогда и тогда – ты видел, но попустил, и вот... Кто отвел твои глаза? Кажется, ты знаешь. Кажется, кажется... уйди из-за моей спины. Не говори со мной. Не пиши мне писем, которые потом невозможно найти, которые не видит никто, кроме меня, письма и письмена. И тем более не звони, не молчи в трубку. Не морочь моих любимых, не закрывай им глаза, пока живые, не меняй их лиц на безносые и беззубые маски. Тебя же нет (главное, не смотреть на него в упор). Это серое пятно на границе зрения, ты искал в справочнике, может быть, катаракта. Привкус горечи во всем, что готовят для меня, – это печень. Тот, кто хочет меня погубить, – просто сволочь. Страх – это осень. Отчаяние – это зима. Тоска – Новый год. Все, почти все можно объяснить, если владеть информацией. Ты не можешь сойти с ума, но вдруг есть человек, который попытается сделать тебя психом? Главное, понять – кто он, зачем ему это и как он собирается действовать? Вычисли его. Все нужно объяснить. Все можно объяснить. Все, кроме вот этого серого, расплывающегося, липкого, которое приходится счищать со стен, смывать с рук, сдирать вместе с кожей. И однажды ты сдаешься. Ты перестаешь прятать глаза и поворачиваешься лицом к своему страху. Ты жадно рассматриваешь то, что пугало и соблазняло полгода. Ты опускаешь руки и вступаешь в него – или принимаешь его в себя. И тогда внутри возникает огромная радость и нарастает великий хохот – тот, которым смеются боги. Когда ты был трусом, то думал, что они смеются над тобой, а вот теперь оказалось, что это твой собственный голос разносится над миром, смущая небеса, потому что ты свободен. Только что ты был ничтожен – и вдруг. А всего-то и надо было осознать, что пугавший тебя морок – это ты сам, неназванная часть твоей души, с которой ты теперь един, един. А заодно ты един со всем миром, и невозможно уже просто ходить, а только ступать, возвышаясь над горами, простирая руки, улыбаясь солнцем и гневаясь молниями, иногда поднимая с земли человечков и разглядывая (дурашка, ты ведь тоже можешь освободиться, я помогу). И только когда это случилось – все, считай, ты рехнулся.
* * *
Я знаю одну историю о человеке, который хотел любви. Он хотел ее очень сильно, и ничего, кроме любви, его не интересовало. Лишь бы женщины, мужчины, дети и старики – все любили. Ждали, радовались, когда он приходит, и по возможности плакали, когда уходит. Это был очень красивый и талантливый человек, поэтому ему было дано желаемое. Не сразу, но после долгой работы над телом, поведением и образом жизни он создал себя – уникального. Всякий, оказавшийся около, попадал под его обаяние. Только кошки и собаки могли устоять, поэтому кошек он не любил, а собак боялся. И тратил все силы на собирание любви. Он умел добиться чего угодно, одного только не удавалось – прекратить стяжать любовь. Открываясь и пропуская через себя потоки любви, он надеялся стать совершенным. Кончилось почти так же, как в «Парфюмере», – любовь затопила и растерзала. И я все думала: в чем была его вина? Наверняка не в том, что сам никого не любил, – это не вина, а беда. Пожалуй, в неаккуратном использовании бесценного вещества. Передознулся. И после этого я поняла, что больше не коллекционирую божьи подарки. Есть развлечения безопаснее.
* * *
За пару месяцев до гибели он везде рисовал одну и ту же картинку – лодочку, плывущую к солнцу, и человеческую фигуру в ней. Потом (в данном случае нужно писать большими буквами или с многозначительной разрядкой – потом) мы поверили, что это знак, ведь во всех порядочных религиях солярная ладья увозит мертвых. Он себя рисовал, выходит. И я решила сделать татуировку, чтобы носить его на своем теле. Но все не было времени совершить ритуал (глупо делать такие вещи попросту, без ритуала), потому что следующие полгода на меня сыпались сокрушительные бедствия, каждое из которых могло погрузить живое существо в скорбь на пару лет. Но когда их так много – беда в семье, беда у близких, беда в любви, – выбирать какой-то один повод для страдания бессмысленно. Я поняла, чего хочу для себя: не мужества (зачем оно мне, я женщина), не сил (потому что с сильных особый спрос), вообще ничего, кроме стойкости. Когда переживаешь нечто ужасное, разрывающее мир в клочья, появляется тайное облегчение – ну вот, самое страшное произошло, хуже уже не будет. Будет, будет, будет. Никто не даст отдышаться, стереть ледяной пот со лба, никто не пообещает: «Все, все». И я захотела вырезать «стойкость» на своей коже, шрамами. Но как человек, не утрачивающий рационального мышления даже на пике пафоса, предпочла русскому слову иероглифы – они короче. Купила несколько книг и стала искать подходящий знак. Был хороший простой иероглиф «бамбук», символ стойкости, – но недостаточно торжественный, как мне показалось. Был еще один, названия не помню, который в принципе подходил, но имел дополнительный нюанс: значение «негибкость», «непреклонность». Я не хотела быть негибкой, женщине не пристало, поэтому пришлось рисовать самой. Нашла отличный иероглиф «падение, поражение, гибель», который состоял из знаков «человек – падение с высоты – нож», добавила к ним значок отрицания, и получилось «не падать, не проигрывать, не погибать». Пожалуй, именно это я для себя и хотела. Но к сожалению, пока я занималась изысканиями и каллиграфией, череда несчастий все длилась и длилась, и однажды я поняла, что мне просто не хватит кожи, чтобы отметить каждую смерть, каждую нелюбовь, каждую беду, которая еще впереди. Более того, я перестала ощущать красоту и пафос страдания, все свелось к простому физиологическому вопросу – переживу следующую беду или нет? То есть либо умру, либо буду жить дальше, выбор невелик, и не из-за чего меняться в лице. И никакой особой стойкости не требуется, скорее, тут нужно умение глубоко дышать, расслабляться и, может быть, плыть на спине. Но, наученная опытом, я не стала искать в книгах соответствующий иероглиф.
