Он мне не верил. Не глядя на меня, протянул:
— Да-a, Николаша, дальше королевского гамбита ты так и не пошел…
Шутка была старой, заезженной. Когда-то, еще в школе, я почитывал шахматную литературу, что не мешало ему периодически меня обыгрывать. Тогда уже полагался больше на собственную интуицию. Находчив был, остер на язык, но и я ему не уступал, хоть и считался отпетым гуманитарием. Зато, когда дернулся в аспирантуру, тут-то моя помощь ему и понадобилась. Это теперь Мишаня понаблатыкался и чешет по-английски, как на родном, а тогда был дуб дубом, тряхни, желуди посыплются.
Черного слона было жалко, он бы мне теперь очень пригодился, но потеря его еще не предвещала конца света. Двинул вперед пешку. Михаил взялся за коня и перетащил его на пару клеток вперед.
— Щах!
Ход был очевидным, поэтому я не испугался. Мне, если честно, вообще было не до шахмат. Отошел королем на заранее подготовленную позицию. Михаил бросил быстрый взгляд на массивные в форме Биг-Бена напольные часы.
— Сделай одолжение, закончи свою душещипательную историю! Мне еще надо заскочить в офис, посмотреть кое-какие бумажки…
Нет, не верил он мне, не верил! Ни одному моему слову, и не то чтобы это скрывал. Что ж, имел право. Рассказ мой, я отдавал себе в этом отчет, вряд ли звучал убедительно. Беда была лишь в одном — я говорил правду и никому другому о случившемся рассказать не мог. То есть мог, конечно, друзей хватало, только совет мне был нужен не абы какой, а исходящий от трезвого, рационального ума. На собственный в создавшихся обстоятельствах полагаться не приходилось.
Что же касается, как он выразился, истории, закончить ее не составляло труда. Трудным было передать мое внутреннее ощущение, что она лишь начало чего-то более значительного, что вторгалось непрошеное в мою жизнь. Это преследовавшее чувство и заставило меня просить Мишку о встрече. Происшедшее со мной я видел в мельчайших деталях, как будто оно случилось вчера…
Хотя именно вчера все и произошло. Был поздний вечерний час, за окном смеркалось. Начало мая выдалось пасмурным и дождливым. Я сидел на даче, сумерничал, свет зажигать не хотелось. Потягивал понемногу коньячку, Не пьянства ради, из необходимости заснуть, с этим у меня проблемы. Подходивший к концу муторный день был бесконечно длинным. Не работалось, и это еще мягко сказано. В надежде напасть на многообешаюший сюжет я перебирал старые записные книжки, но как-то без интереса и уж точно без пользы. До идеи нового романа было далеко, как до Сингапура. Он нужен был мне, как воздух, как наркоману спасительная доза, но к чему бы я мысленно ни приценивался, все казалось мелким или уже использованным.
Оказавшись в простое, я начинаю метаться, тут ко мне лучше не подходить. Правда, законная Любка уверяет, что и в остальное время я тоже не подарок. Она и не подходит. К нашему обоюдному удовольствию. И все было бы ничего и даже терпимо, только такого долгого безделья за годы в профессии еще не случалось. Причин тому, прикидывал я, могло быть несколько. Скорее всего, не отпускал от себя последний роман, но не исключал я и того, что меня задела краем судьба его героя. Причудливая, она была несправедливой, и ничего с этим поделать я не мог. Если повествование претендует на правдивость, автор теряет возможность навязывать персонажам свою волю. То есть возможность-то он имеет, но сильно рискует. Очень скоро оно начинает рассыпаться на куски и выпадать, как целое, в осадок. Второй причиной простоя была банальная усталость. Двадцать лет ежедневной игры в слова многовато, даже если ты считаешь ее своим призванием.
Кое-кто придерживается мнения, что я человек настроения, а оно тем вечером было у меня на редкость паршивым. На лежавшем передо мной белом листе красовались всего два слова, ничего больше из себя выжать не удалось. Приступая к роману, я обычно точно знаю, чем он закончится, иногда вплоть до последних реплик героев, но день за письменным столом прошел впустую. Что-то томило меня на уровне ощущений, что-то мучило, но на бумагу не выливалось.
Появление замысла — дело необъяснимое, сыграло со мной не одну злую шутку. Бывало, загоришься идеей, начинаешь прокручивать ее в голове, как вдруг понимаешь, что роман давно написан, книга стоит на полке. И такая берет досада: ведь как было бы здорово сейчас над ним поработать!
И тем не менее кое-что новое для себя я обнаружил. Не суть важно, от накопившейся усталости или от безделья, только подумалось мне, что происходящее со мной можно выстроить в цепочку, в которой просматривается логика. Перетекая одно в другое, события как бы к чему-то меня вели. Возможно, если присмотреться, каждый человек может обнаружить такую закономерность, но мысль меня увлекла. Интересно было бы знать, рассуждал я, потягивая коньяк, к какому из имеющихся жанров следует отнести мою жизнь. Трагедия это или комедия, хотя по законам драматургии такие вещи узнаются в последней сцене пьесы, до которой мне предстояло еще дожить. Несть числа тем, кто относится к себе всерьез и живет обстоятельно, словно сваи заколачивает, а ближе к финалу начинает понимать, что прожитое тянет в лучшем случае на памфлет. А есть попрыгунчики, баловни обстоятельств, кому, оглядываясь на краю могилы, приходится признать, что их жизнь была не более чем растянувшейся до неприличия драмой…
На улице между тем поднялся ветер, и в просвете между облаками появилась луна. Если верить приметам, то к морозу, только какой к черту мороз, когда дело, пусть ни шатко ни валко, идет к лету. Холодный свет проникал в комнату через выходившие в сад окна, лежал вытянутыми квадратами на крашеных досках пола. На рабочем столе рядом с ноутбуком белела немым укором стопка чистой бумаги. Красной точкой тлела перед иконой святого Николая лампадка, от истопленной печи шло блаженное тепло. Суетная череда мыслей умерила свой бег, незаметно навалилась дремота. Я начал клевать по-стариковски носом… на веранде скрипнула половица!
Вздрогнув, я весь обратился в слух. Пульс ударил в потолок. Почудилось?.. В просторном деревенском пятистенке с минимумом мебели я был один, как и во всем дачном поселке, если не считать жившего на другом конце улицы старика сторожа. Сам поселок стоял в лесу в стороне от дороги и оживал лишь летом, когда сюда свозили на каникулы детвору. Кошек на дух не переношу, никогда их не заводил, любимую собаку похоронил год назад… Оставалась только законная Любка, мысль эта меня развеселила. Даже если бы, притормаживая на светофорах, я приполз к ней отсюда на коленях, она бы ко мне не вернулась. Впрочем, наверняка знала, что я не поползу, и вовсе не потому, что мне жаль вполне еще приличные джинсы. Тогда кто?..
Бухая колоколом в ушах, шли секунды. Скрип не повторился, и понемногу я начал успокаиваться. Самое время было вознаградить себя за пережитый страх глотком коньяка и пойти наверх спать… как смакуют в фильмах ужасов, дверь начала медленно отворяться. Сквозняк?.. При заклеенных на зиму окнах! Не раз и не два прибегал я к затертому до самоварного блеска штампу, но только теперь почувствовал, как, вставая дыбом, на голове начинают шевелиться волосы. От макушки до пяток похолодел. На фоне залитого лунным светом пространства веранды в комнату скользнул человек и растворился в полумраке у стены. Дыхание перехватило. Горло сжал животный ужас: кто?., зачем?.. почему я?.. В достигавшем темных углов отсвете окон можно было различить контуры худой фигуры в длинном до пола балахоне с накинутым островерхим капюшоном. По спине побежали мурашки, я ощутил предательское послабление в желудке. Делать-то что, а? Звать на помощь? Кого?.. В спальне наверху травматический пистолет… На ставших ватными ногах не добежать! Мобильник?.. Стоит к нему потянуться, мокрушник нападет, а и удастся чудом позвонить, полчаса объяснять полиции, где искать мой хладный труп…
Прошло, наверное, с минуту, незнакомец стоял, не двигаясь. Ко мне начала возвращаться способность соображать. Был бы псих и убийца, пытался рассуждать я, накинулся бы сразу, значит, скорее всего, бродяга, обыкновенный вор. Дом на единственной в поселке улице крайний к лесу, света нет, почему бы не забраться и не переночевать. Отдам ему что есть, и есть-то немного, пусть валит на все четыре стороны. Где-то это даже благородно: протянуть руку помощи падшим, тем, которые в беде. Физически не слабый, рисковать жизнью из-за пяти — десяти тысяч я не стану. Пугало лишь то, что руки, насколько можно было разобрать, малый держал в карманах балахона. Что там у него? Нож?.. Ствол?.. И что странно, к страху припутывалась мыслишка о том, что молчаливую эту сцену я в одном из романов вроде бы описывал. Или нет, в рассказе, в котором к мужику приходит…
