…От тебя второй день нет письма, и мне уж как-то неспокойно. Скорей бы почта пришла.
Иду спать. Спокойной ночи и тебе, любимая».
«6 февраля.
Уже серьезно волнуюсь: от тебя четвертый день ничего нету. Грешу на почту…
Вчера не успел написать тебе: только-только собрался, а тут — на тебе, в 11 вечера вызвали. В машину — и вперед. Только что вернулся. Почти сутки, говоря нашим языком, «пахал»…
(А на общепонятном языке это значит, что ты целые сутки в морозной февральской степи искал «перерубленную артерию»: поврежденный кабель.)
…Сейчас валюсь спать.
Днем вчера подсыпало чуть-чуть снежку на наши голые сопки, а сегодня совсем по-уральски задувает февральский ветерок.
О господи! Письма не дадут написать спокойно. Старшина не отстает, составляй, говорит, наряд на кухню, и все тут. А я спать хочу. А ему наплевать. А мне тоже, в конце концов, извините меня! Как говорится, в трудную минуту выручает друг. Пусть Вовка составляет. Благо, ему делать нечего. Должен же я, в конце концов, выспаться или не должеп?.. И тебе найдется простить меня за короткое и неудачное письмо. Прощаешь?..»
«7 февраля.
Почему ты молчишь? Если не жалеешь меня, то пожалей хоть нашего почтальона, иначе ему от меня кое-что перепадет. Он, как только увидит меня, ноги в руки — и в каптерку, в единственное место, где он для меня недосягаем. Я ему проходу не даю. При каждой встрече вместо «здравствуй» говорю «давай письмо».
Татьянка, Татьянка, впервые в жизни я верю в счастье. Наше с тобой счастье.
А ты молчишь…»
В тот же день ты написал и нам:
«Получил еще два ваших письма. Сразу насчет удостоверения: выслал приблизительно неделю назад. Напишите, получили аль нет, бо на нашу почту надежда как в дождь на валенки.
О здоровье не беспокойтесь, все в норме, акклиматизировался. Работаю полегоньку, даже остается время на «поизучать философию» и на «пошляться по библиотекам». На «выпить бутылку водки» и на «дать кому-нибудь по морде» (это ты Бабеля вспомнил!) не остается. Ни времени, ни денег: после отпуска было слишком сильно желание мирских развлечений, чтобы от них воздерживаться: купил энное количество книг «на разные темы», дабы тренировать свою память, как говорится, «знанием всех тех богатств…». Тренирую. Может, что и выйдет толковое.
Целую. Ваш Саша».
Вот и пойми после такого письма, что творится на душе у сына. Ни тревоги, ни грусти, все вокруг хорошо, все спокойно. Не то что в письме к ней. Впрочем, закономерно.
«8 февраля.
Татьянка! Наконец-то получил твое письмо. Все объяснилось. Ты не писала потому, что пять дней не писал я. Но, хорошая моя, ведь я говорил уже тебе, чтобы ты не волновалась, если долго не будет писем, и еще раз повторяю, что здесь никогда не можешь точно сказать, что будет с тобой через минуту, это ведь не детский садик, а армия. И что я мог сделать, если пять дней безвылазно сидел в лаборатории и не мог отправить тебе письмо? А что будет, если я уеду отсюда, скажем, на месяц? Неужели ты целый месяц сможешь не писать? Я бы не смог…
Знаешь, если долго не будет от меня вестей и если тебе от этого будет очень трудно, то, я прошу, заходи к нам, к моей маме, и тебе станет легче, и маме тоже. Отбрось свою прекрасную скромность и заходи без стеснения. Тебя встретят как очень дорогого человека».
«9 февраля.
Мне становится легко, когда я слышу твой голос, и, чтобы слышать его чаще, я каждую свободную минуту перечитываю твои письма. Повторяю строки стихотворения и слышу, как твои губы повторяют:
Понимаешь, все еще будет…
Да, любимая, все еще будет… Я приеду, возьму тебя за руки и больше не выпущу твоих рук. Всю жизнь! А приеду я скоро… Сколько там на нашем календаре?
Знаешь, я все-таки поругаю тебя немножко. Значит, ты считаешь, что неспособна сделать меня человеком? И еще считаешь вдобавок, что, говоря об этом, я смеюсь над тобой! Татьянка, может быть, это грубо прозвучит, но, если услышу от тебя что-нибудь подобное, я побью… почтальона. Для начала. Смеяться? Мне над тобой? Вот это действительно смешно!
А пока… пока до свидания! Поспать тоже не грех, так ведь?»
«10 февраля.
Знаешь, бывает так со мной: понравятся какие-то стихи, и я буду часто-часто твердить про себя и никогда их не наслушаюсь, если не сделаю одной вещи, а именно: если не напишу хотя бы раз эти стихи на бумаге. Тогда обычно «преследование» ненадолго копчается, и я успокаиваюсь. Но стихотворение В. Тушновой… Я полтетради исписал строками из него, а все равно хочется повторять еще и еще. Ты только вслушайся:
В сто концов убегают рельсы,
Самолеты уходят в рейсы,
Пароходы снимаются с якоря…
Татьянка! Меня осенила одна «грешная мысль»: давай будем с тобой устраивать раз в месяц (хотя бы) вечера поэзии. Заочные. Ведь столько прекрасных стихов порой переполняет душу, что трудно бывает не поделиться ими. А поделиться надо. И с кем, как не с тобой?! И, знаешь, с чего мы с тобой начнем эти вечера? Начнем их полюбившимися мне стихами Катри Вала. Через три-четыря дня я вышлю тебе эту книгу, которая тебе (надеюсь) понравится, и ты скажешь мне свое мнение о ней.
Вся эта книга — поэма любви, и в каждом стихотворении ты найдешь ее. Хотя бы в первых строках этого:
В минуты своей свободы
твое имя шепчу я сумеркам,
с улыбкой шепчу твое имя…
Каждое стихотворение чем-то, порой до конца непонятным, трогает сердце. Послушай:
Разомкни свои губы,
Кричи!
Все погибло!
Солнце упало
И угасло.
Земля отцвела:
Нет больше смеха.
Скоро и силы иссякнут.
Все погибло в борьбе,
Ты — последний…
Я не дописал его до конца, ты сама прочитаешь. А послушай, как нежно, до слез нежно звучит это:
Тьма давила.
Ничто не могло шелохнуться.
Где-то плакала маленькая птица,
Всхлипывала, как ребенок,
И не могла заснуть:
Она потеряла кого-то…
Да что я тебе говорю, в самом деле! Ты это поняла раньше меня, поняла красоту этих строк.
Что ж, говоря по правде, я согласен с тобой: сентиментальность — не такая уж плохая черта, и в ней есть что-то оптимистическое. И любовь к стихам — тоже.
Да, я не в меру чувствительный человек. Ты пишешь, что не любишь людей бесчувственных, а слишком «чувственных» ты любишь? Если нет, то я исправлюсь…
Вот и все, любимая, на сегодня хватит. Пиши о своем здоровье обязательно — ваши ужасные морозы меня пугают…»
«И февраля.
Пишу тебе и слушаю краем уха радио. Только что прозвучала одна из любимых моих песен. Ты знаешь ее!
В ночи,
В тиши
По диким скалам крадется рассвет.
Пиши.
Пиши, хоть почты здесь нет
И адреса нет…
Почта есть, и адрес есть, и ты пишешь. И сейчас мне больше ничего не надо.
Да, Татьянка, сейчас я скучаю по хорошей музыке, здесь редко ее услышишь. Я, как и ты, очень люблю и бесконечно могу слушать музыку Бетховена. Верно ты сказала, что в ней все прекрасно. Только ты не спорь со мной… Неужели ты не согласна, что любимый человек — это все: и мир, и музыка, и все прекрасное, что есть в мире?..
Извини, Татьянка, за короткое письмо. Время позднее, и утомился за день немножко…»
«12 февраля.
…Куда деваться? Не дают письмо написать спокойно. Нет, все-таки я слишком нервный человек. Минуту назад готов был расколоть голову табуреткой одному товарищу. Схватил вымазанными в известке ручищами книгу, ту самую, которую я через два дня собираюсь отослать тебе, и возымел желание полистать ее. Его счастье, что табуретка легкая. Денек-другой поболит хребтина, тогда узнает, что такое культурное обращение. Извини, родная, что пишу всю эту чушь…
Знаешь, если мне почему-то особенно трудно, если мучает скверное настроение, спасает от него только одно — ты. Моя единственная, без которой теперь уже не представляю жизни своей… Верю, что все будет хорошо. И хорошо, что ты веришь в это».
Ну скажи, а кто же из нас не верит в это, сын? Сам же говоришь, что не может жить человек, не надеясь на лучшее. Пусть все будет хорошо!
С этой мыслью открываю глаза утром. С нею возвращаюсь с работы. И засыпаю — тоже с ней. Знаю: военная служба — это передний край наших тревог, и, значит, никогда не бывает на нем спокойно. Так пусть все будет хорошо!
Пусть все будет хорошо. А вдуматься, сын, — все до того глубоко, до того мудро. Чем выше любовь и чище, тем неотступней тревоги, которые приносит она сердцу. Мужественное, оно само знает, как переплавить эти тревоги в силу, в твердость и нежность, без которых нельзя солдату. Особенно, если счастье любимой стало для него надеждой и смыслом собственного.
