Утром раздался грозный оклик штаба: кончай волынку, приказ есть приказ, согласованный к тому же с Таллином, одному сдать дела, другому принять, обоим доложить!
Пересчитали снаряды в погребе, бинокли, пистолеты и карабины, всю документацию вывалили из сейфа на стол. Пошли докладывать комдиву, потом начальнику штаба бригады, на трапе «Софьи Павловны» Алныкина перехватил командир БК-140, уламывал проситься помощником к нему. Были и другие предложения.
Все варианты пресек начштаба, вручив Алныкину направление в госпиталь — срочно пройти медкомиссию на годность к службе на Севере!
Заключение этой комиссии он получил в тот же день, иного и не могло быть: врачи, осматривая Алныкина, всегда удовлетворенно хмыкали, а медсестры звали подруг.
Всего несколько часов провел он в госпитале, вернулс в бухту, прошел по пирсу и понял, что за ничтожное время это стоустая офицерская молва сделала его величайшим комбинатором и прохиндеем Военно-Морских Сил СССР. Отныне по всем кораблям и базам потечет весть о лейтенанте, который, отчаявшись уставными путями вырваться из опостылевшего Порккала-Удда, отважился на беспримерное мошенничество, женилс — не на дочке адмирала, что тоже предосудительно, — на дочери бежавшего эстонского националиста (по нем тюрьма плачет), стал временно политически неблагонадежным, из Порккала-Удда выдворен, чтоб, немедленно разведясь, доказать свою преданность флоту; благодарное и великодушное начальство прощает оступившегося лейтенанта, направляет его (с повышением!) к новому месту службы, куда он — Алныкин, Владимир Алныкин, запомните эту фамилию! — отбывает под ручку с очередной подругой жизни, рекомендованной ему Политуправлением. Проныра этот (речь шла все о том же Алныкине) еще в училище прославился мошенничеством, враньем, изворотливостью, здесь же, в Порккала-Удд, отточил природные задатки и таланты, разжалобил всю базу, обустраивая гнездышко, куда и не думал приводить эстоночку. И не один он такой в этом выпуске, арап того же калибра служит у командующего адъютантом, подает домашние туфли. Велик и могуч российский флот, наряду с героями морей и океанов рождающий изворотливых и небесталанных ловкачей и прохвостов! (На автобусной остановке кто-то уже вывесил объявление: «Ищу жену родом с Литвы или Западной Украины».) Стужей повеяло на Алныкина, и, спасая себя от замерзания, поспешил он на теплый и радушный катер, к родному БК-133, попал к концу ужина, к священному на корабле компоту, и сразу ощутил холодное дуновение таллинского ветра. Час назад помощника вызывал замполит, предупредил: готовься к комсомольскому собранию, тебя ждет кара за «утерю бдительности». Вот и гадай: где она утеряна и в какой связи с пропажею на собрании будет оглашен собственноручно написанный помощником рапорт о самовольной отлучке в Таллин 24 мая сего года. Постыдитс начальство матросов или начнет резать правду-матушку, парткомиссия базы будет утверждать решение собрания или опомнится, приказав на бюро комсомола ограничиться словоблудием, — обо всем этом говорили в кают-компании. Алныкину вылили остатки горохового супа и выскребли со дна котла гречневую кашу, мясную подливку выпросили у матросов. Это был его последний ужин в Порккала-Удде, на сей случай нашелся и спирт, но прощальные граммы принимались в молчании. Новенький командир БЧ-2 сохранял на чинопочитающей физиономии всезнание грамотного невежи — раскроет, того и гляди, рот, чтоб понести ветхозаветные глупости о признании ошибок с бесконечным исправлением их или, еще хлеще, запугает словесами насчет долга, чести, флага и пистолета, приставленного к виску Финляндии.
Молчали, потому что назревала беда. Помощнику уже намекнули в штабе, что его, возможно, откомандируют под Казань, принимать новый бронекатер, помощник наконец покинет засиженную им должность, поднимется на ступеньку выше и, тоже возможно, к Новому году будет капитан-лейтенантом. Возможно — ибо все зависит от того, что станет говорить он на комсомольском собрании, где — идут слухи — его могут спросить: «На свадьбе дочери буржуазного националиста присутствовал?» Как отвечать? Что?
Молчали, потому что кончились офицерские игры в дружбу, начиналась служба, та, ради которой и поступали в училище. Из сотни лейтенантов получится два или три адмирала, чуть побольше капитанов 1-го ранга, а где остальные — об этом порою не знают отделы кадров офицерского состава.
Помощник боялся смотреть на Алныкина — и тянулся к нему.
— Обнимитесь на прощание, — посоветовал командир. — Когда еще встретитесь…
А столкнетесь — может, и руку не протянете.
Обнялись на трапе десантного корабля.
— Ты о себе думай, — сказал Алныкин помощнику, чтобы тот мог легко и быстро отречьс от него. — Только о себе.
ОКОС почему-то не поверил медицинскому заключению базового госпиталя и погнал Алныкина на повторное обследование, заняло оно неделю, потом наступила пора тягостных ожиданий. Леммикки забеременела, и Янковский снял с нее все грехи, «гр-ка Алныкина» могла теперь ездить по стране вслед за мужем. Пока перебралась к родителям. При Алныкине на Вирмализе говорили по-русски, он часто ловил на себе вопрошающий взгляд тещи, и когда однажды увидел ее у входа в Политуправление, понял, на что надеется Лилли Кыусаар.
Как-то Алныкин пришел в ОКОС и вдруг получил для ознакомления приказ Главнокомандующего ВМС. Из него следовало, что лейтенант Алныкин служит уже на Северном флоте и что отбыть из Таллина ему давно пора.
Он расписался на приказе и сказал, что выедет немедленно, то есть как только получит проездные документы и подъемные.
— Литер и деньги! — потребовал он.
Голубой листочек с якорьком — воинское требование на перевозку — был ему выдан, но взять его Алныкин отказался.
— А на жену?
Произошла странная заминка… Капитан-лейтенант из ОКОСа признался смущенно, что «не получил указаний».
Это было странно. Никаких указаний и не должно быть: жена значится в личном деле и в удостоверении личности.
Не получив удовлетворявших его разъяснений, Алныкин сел на стул в коридоре и будто заснул. Не вставал, не курил, не провожал взглядом идущих мимо, не замечал и начальника ОКОСа, который не раз выглядывал в коридор. Когда в конце дня начали опечатывать двери, он покинул штаб, чтоб с утра быть на том же стуле. И в обеденный перерыв продолжал сидеть, видом своим омрачая коридор, возбуждая любопытство офицеров. Кадровиков спрашивали о бедолаге, которому, знать, негде приткнуться в Таллине. Кадровики отвечали невнятно, используя жесты и мимику, внушая всем, что перевод лейтенанта на Север осуществлен чересчур быстро, и если учесть, что адъютант командующего — одноклассник его, то вывод напрашивается сам собой.
Так говорили о нем здесь, в коридоре штаба флота, временами голоса звучали громко, чтоб настырный лейтенант слышал их. Много месяцев назад, тогда еще курсантом, Алныкин, приходивший от Ростова, падал в изнеможении на койку, его обступали одноклассники, перемывали ему косточки, горюя над ним и виня его же во всех несчастьях. Ныне, в штабе флота, старшие товарищи, не один год прослужившие, милостиво относились к лейтенанту, о котором ничего не знали, и почем зря крыли московских адмиралов, которые по недомыслию поделили Балтийский флот на три части, стал он Четвертым, Восьмым и Кронштадтской крепостью, отсюда и весь бардак: годами ждешь перевода, к примеру, в Севастополь, приказа нет и нет, а потом ночью будят и требуют к подъему флага быть уже за тридевять земель. Из-за этого раздела Балтики, негодовали старшие офицеры, надо запрашивать «добро» у своих же на переход корабля из Таллина в Калининград.
Алныкин не подавал вида, что все слышит. Сам же думал, что не баловень судьбы по прозвищу Ромодан запустил канцелярскую машину на полные обороты, а другой старший лейтенант, тот, которого вроде бы и нет.
На третий или четвертый день сидения перед Алныкиным возникли Панов и Павел Николаевич. Постояли и ушли, так ничего и не сказав, о чем вообще говорить, когда Главком подписал приказ? Бежать к командующему флотом? Тот потребует разъяснений, но нарушить приказ не осмелится. Обратиться — через голову командующего — в Москву? Чревато осложнениями, обвинят их самих, накажут — и за промедление, и за поспешность.
У кадровиков сдали наконец нервы. И сроки поджимали, штаб Северного флота запросил: где лейтенант Алныкин? Голубой листочек с якорьком выписали и на имя Алныкиной Леммикки Ивиевны. Поблагодарив, Алныкин двинулся в финотдел за подъемными, где услышал обычную отговорку: «Получишь по новому месту службы!» Он сел у двери и застыл. Косясь на него, в отдел шли и шли офицеры по самым неотложным нуждам, то есть за деньгами. А лейтенант все сидел и сидел. Не ел, не пил и не курил до самого вечера, тревожа начфина и вольнонаемных барышень, крутивших арифмометры. Когда лейтенант возник и утром, начфин не дрогнул. Собрал подчиненных, приоткрыл дверь, чтоб наглец все слышал, и устроил некое подобие офицерского суда чести, дав Алныкину уничтожающую характеристику. «Туп этот Алныкин, — гремел голос начфина, — как сибирский валенок, хоть родом из-под Архангельска (подчиненные захихикали). Понятно теперь, — язвил начфин, — почему Михайло Ломоносов, родившийся там же, босиком рванул в Москву, уж очень ему наскучили морды земляков» (подчиненные заржали).
