— Ладно уж, — говорила Жюстина.
Я позволял себе добавить:
— Анри Гара, по сути у него нет никакого таланта.
— Да уж конечно, тебе хотя бы половину зарабатывать от того, что он зарабатывает.
Или вспоминали дядю Эжена. Я позволил себе критическое замечание.
— Уж ты-то помолчал бы. В двадцатидвухлетнем возрасте ты даже не можешь найти себе работу.
Или мать вдруг спрашивала с трагическим выражением на лице:
— Ну что ты мог ему сделать, господину Дюфике? Ты ему грубо ответил, я уверена. С твоим чертовым характером.
Вот так! Все, наверное, уже отметили, что у меня скорее даже легкий характер. Даже слишком. Иногда я упрекаю себя за это. Но в семьях принято раз и навсегда считать, что у сыновей никуда не годный характер. Например, мать жаловалась госпоже Понтюс:
— Беда Эмиля в его характере. Он не умеет подчиняться.
Это я-то? Скажите, в чем это выражается.
— Из-за этого нас не любят в квартале.
Именно об этом я и говорил только что. Иметь никчемного сына — это, естественно, неприятно.
— Я пойду, поговорю с господином Дюфике.
— Это бесполезно, мама.
— Почему? Я ведь твоя мать, в конце концов.
В конце каких концов? Какая связь? Или вдруг Жюстина:
— А Гюставу, ты думаешь, приятно, что его будущий свояк безработный? Безработный. Это чего доброго еще может помешать моей свадьбе.
— Ба! Ты еще не замужем, моя старушка.
Она была готова топать ногами.
— Завистник. Дурак. Рогоносец.
Ей повезло, что она умерла. А то с ее предрасположенностью она вполне могла стать эпилептичкой.
— Импотент!
Семейная жизнь, как она есть.
Гюстав, жених моей сестры, был ниже ее ростом, метр пятьдесят, не больше, толстячок, уже с животом и немного лысый, с большим длинным носом и головой в форме груши. Но элегантный. Бухгалтер. В банке. Национальный Торгово-промышленный банк на Итальянском бульваре. Разумеется, парень с будущим. Во всяком случае, по всем предположениям. Любитель послушать самого себя. Ни слова не скажет, даже самого что ни на есть глупого, самого ничтожного, без того чтобы не окинуть взглядом всех вокруг, без того чтобы не удостовериться, что его слушают, что его уважают. В случае чего он был готов повторить все сначала. А если я, скажем, слушал рассеянно, он произносил:
— Мне кажется, Эмиль не разделяет моего мнения.
Правда, без злобы. Но Жюстина толкала меня ногой под столом. А когда Гюстав уходил, она набрасывалась на меня.
— Это же твой свояк. Ты должен относиться к нему с уважением.
О! В нашей семье его уважали. Он был на пьедестале. Ему — лучшее кресло (к тому же единственное). За столом его обслуживали первым. ДО МОЕЙ МАТЕРИ. Он, конечно, протестовал. Но ничего не поделаешь.
— Ну что вы, господин Гюстав, — говорила мать.
Однажды приготовили курицу.
— Я люблю бедрышко, — сказал Гюстав. Голос, как колокол. Его крупный нос, как язык колокола.
— Надо же, я — тоже, — сказал я.
С почтительным взглядом, чтобы показать, как я польщен, как я рад, что мой вкус совпал с его вкусом. Подошла моя очередь, и я взял второе бедрышко. Как же мне попало за это. Похоже, я Должен был оставить ему и второе бедрышко. Для добавки. Такт! Предупредительность! Уважение!
— Он ведь сказал, что любит бедро, так или нет? Ну? Но ты же сделал это назло. Чтобы навредить мне. Чтобы помешать моей свадьбе.
— Ладно. В следующий раз я возьму гузку. Может, он поймет намек.
Черт побери! И пошло, и поехало. И такой я противный. И никого я не уважаю. Даже свою сестру.
— Я говорил о гузке.
— Вот именно.
Подите, рассудите.
Примерно в то же самое время, когда я устроился к Риве, произошла ссора между Гюставом и Жюстиной.
Но прежде надо сказать, что место у Риве я получил как раз благодаря Гюставу. У него в этой фирме был друг, тоже бухгалтер, по фамилии Лепре, который и сообщил ему о вакантном месте. И как-то раз вечером Гюстав пришел с этой новостью. Торжественный. Он выдавливал эту новость буквально по капле. Сознающий, что он делает. Благодетель. Но в то же время он умел показаться благожелательным, снисходил до объяснений, растолковывал:
— Да, это было нелегко. Пришлось сражаться. Но я добился своего.
Жюстина смотрела на него влажными глазами. А моя мать:
— Господин Гюстав! Эмиль, поблагодари господина Гюстава.
— Но вы, я уверен, не подведете меня. Не правда ли, Эмиль? Я не даю рекомендации кому попало.
Это была тема на весь вечер.
— Хорошо, что я там оказался, Эмиль.
— Я думаю.
— Прежде всего, давай перейдем на ты. Да, Эмиль? За твое здоровье, старина.
Ах, какой прекрасный вечер! В семье. Жюстина уже видела себя замужем. Мать даже позволила себе выпить ликера.
— За хорошую новость.
Полный мир и порядок.
— Фирма, ты знаешь, Эмиль, серьезная. Они бы не взяли первого встречного.
Я подмигнул. Не зная, что сказать.
— Иди сюда, Жюстина.
Он взял ее за талию. Моя мать вытирала слезы. Умиление. Признательность.
Вот только, похоже, Гюстав не очень ценил искренние чувства. Начиная со следующей недели он стал появляться все реже и реже. Если раньше он приходил ужинать через день, то теперь его практически не было видно. И Жюстина выглядела все более понурой. Или не произносила за столом ни слова. Мать вздыхала. Но я, как сами понимаете, воздерживался от вопросов. Чужие заботы? Нет уж, я не дурак. Наконец, как-то воскресным утром я вижу сияющую Жюстину, вся голова в бигудях, со мной разговаривает ласково.
— Ну что Гюстав? — решился я спросить.
— Сегодня днем мы с ним встречаемся, — говорит она. Потом:
— Послушай, бедненький, у тебя такой некрасивый галстук. Я куплю тебе другой.
И ее круглое лицо все светилось, как лампа, почти розовое, хотя обычно было скорее желтым, за что в квартале ее звали Китаянкой. Ну что ж, я был рад за нее. Ведь она в глубине души не была злой. Когда я почти три месяца ходил без работы, она иногда подбрасывала мне сотню су. На кино. В глубине души… Но обычно приходилось иметь дело с ее поверхностью.
Короче, после завтрака она летит к своему Гюставу. А я иду прогуляться. Возвращаюсь и вижу обеих в слезах, мать, и Жюстину, сидящих за столом в разных его концах. Их лица, крупное лицо матери и круглое лицо Жюстины, мокрые, опухшие, одутловатые от слез, беловатые, словно вымоченные. Мать сидит, склонившись над чашкой кофе с молоком, сестра царапает ногтем клеенку на столе. Осторожно, будто ничего не замечаю, направляюсь к своей комнате. Ан нет, простите, меня хватают, требуют моего внимания, пригвождают к стулу. И заставляют выслушать. Гюстав порвал свои отношения с Жюстиной окончательно. Он усадил Жюстину на скамейке в сквере, даже не пригласил в кафе, бесчестный человек, и сразу же сообщил ей, что вот, мол, лучше по-честному объясниться, не так ли, мол, он ошибался, он тысячу раз извиняется, но дело в том, что он полюбил другую, молодую девушку, на которой хочет жениться, ведь сердцу не прикажешь, он, мол, первый сожалеет об этом, но лучше уж сказать об этом сейчас, чем после, и Жюстина, конечно… Придя в себя от потрясения, Жюстина закричала. Как! Не может быть! Обручены! Они же обручены! Они жених и невеста. Вот! Ах, нет! Похоже, она там здорово покричала, в том сквере. Я представил себе Гюстава, озадаченного, не знающего, куда деваться. И Жюстину, которая кричала все громче и громче. Кричала, что он отвратительный тип! Что он совратитель. Тогда он разозлился и ушел.
— Как ушел?
— Просто взял и ушел. Ничего даже не сказал. Ни слова. Я говорила. Он вдруг встал. Я думала, что это для того, чтобы ему было удобнее отвечать. Как бы не так! Его уже и след пропал.
— Как клизма, — сказала мать глухим голосом.
Я улыбнулся.
— И тебе весело! Горе мое!
Я попытался успокоить их:
— Ба, моя старушка, найдешь кого-нибудь другого.
Меня назвали бессердечным.
— Но если этот парень…
Не тут-то было. С их точки зрения, раз он обещал, то должен был сдержать слово.
— Он обещал или нет?
— Это проходимец, — отозвалась сестра.
— Вот именно. Тогда почему же ты хочешь выйти замуж за проходимца?
— Какого проходимца?
Она не поняла вопроса.
— Какого счастья можешь ты ожидать от человека, который…
— Плевать я хотела на счастье. Я хочу, чтоб он женился на мне.
— Хорошо, — говорю я.
Я встаю. Меня снова усаживают.
— Мужчина ты или нет?
При моей матери странно было задавать такой вопрос.
— Ты должен заставить уважать свою сестру.
— А что, он разве тебя оскорбил? Нет? Тогда что тебе нужно?
— Ах, если бы был жив твой отец!
— И что бы он сделал, мой отец?
— Он привел бы его за ухо.
Сколько же у них было энергии, у этих двух женщин. Просто с ума сойти можно.
