— Точно, Дахфу. Ну так что же — двигаем туда?
— О» кей, сэр, — неохотно протянул Ромилайу. Похоже, он уже пожалел о своём предложении.
— Пошли. Может быть, нам не захочется заходить в их селение. Там увидим. Сейчас мне ясно одно: у себя дома я — человек конченый.
Мы шли дней восемь или десять; местность сильно напоминала Хинчагарское плато. Постепенно её характер начал меняться; кое-где на горных склонах стали появляться деревья. Ромилайу обладал редкостной способностью отыскивать воду: знал, в каком месте следует воткнуть в сухую почву соломинку, чтобы добыть капельку живительной влаги.
Мы видели гигантских пауков, сплетающих между кактусами паутину, так что получалось похоже на радарные станции. Видели огромных термитов и их колоссальные муравейники. Я немало дивился страусам — как они могут бегать в такую жару? По ночам до нас доносились крики ночных птиц и львиный рык.
Перед сном, после того, как Ромилайу заканчивал молитву, я рассказывал ему о своей жизни, и, странное дело, в этих рассказах было куда больше фантастики, чем вокруг нас.
— Интересно, — сказал я однажды, — что сказали бы варири, если б знали, кто к ним направляется?
— Не знаю, сэр. Там не такие хорошие люди, как арневи.
— Вот как? Но ты не расскажешь им о цистерне с лягушками, да, Ромилайу?
— Нет, что вы, сэр.
— Спасибо, дружище. Вообще-то я не заслуживаю доверия, но и теперь, задним числом, могу сказать, что у меня были самые добрые намерения. Меня просто убивает мысль о том, как мучаются бедные животные, у которых вообще не осталось воды. Но представим себе, что я — доктор Гренфелл или доктор Швейцер. Разве им не случалось по ошибке отправлять пациентов на тот свет? Да за ними наверняка ходит целая толпа призраков. А почему ты так сказал о варири?
— Они — дети тьмы.
— Но скажи по совести, Ромилайу: если взять их и меня, кому сейчас следует больше беспокоиться?
В больших глазах Ромилайу сверкнули искры мрачного юмора.
— Пожалуй, им, сэр.
Как видите, я изменил своему первоначальному намерению пройти мимо варири. Если они — грубые и земные, вероятность того, что я причиню им вред, весьма мала.
Мы шли уже девять или десять дней. Горный пейзаж за это время претерпел значительные изменения. Нам стали часто попадаться невысокие белые скалы с покатыми, как купола, вершинами. Кое-где они собирались группками, образуя круг; в одном таком каменном кольце мы наконец-то встретили человека. Это оказался темнокожий пастух варири в кожаном фартуке и с суковатой палкой, похожей на рогатину. Почему-то он внушил нам опасения.
В нем было что-то библейское. В частности, он напомнил мне того типа, которого встретил Иосиф, блуждая в поисках братьев, и который послал его в Дофан. По мне, так этот человек знал, что братья бросят Иосифа на дно высохшего рва. И все-таки послал. Наш чёрный человек мало того, что был в кожаном фартуке, но и сам казался кожаным. У него было сморщенное недоброе лицо. Ромилайу спросил у него дорогу, и он махнул палкой — идите, мол, туда.
Мы и потопали.
Путь становился все более каменистым; это породило у меня сомнения. Нагромождения валунов были слишком беспорядочными, чтобы надеяться на близость жилья. Мы как раз обогнули одно такое нагромождение и собирались карабкаться вверх на гору, как Ромилайу несказанно удивил меня тем, что, вместо того, чтобы поставить уже занесённую ногу на крутую каменную поверхность, медленно сполз вниз и распростёрся вниз лицом.
— Какого черта? — удивился я. — Нашёл, где разлечься!
Но в ответе уже не было необходимости: запрокинув голову, я и сам увидел наверху группу вооружённых людей. Трое дикарей, встав на одно колено, целились в нас из ружей. Ещё восемь-десять человек, стоя, делали то же самое. Дело запахло керосином. Я выронил «магнум» и поднял руки вверх. Несмотря ни на что, я был доволен: сказался мой бойцовский характер. Итак, кожаный человек заманил-таки нас в ловушку, и этот манёвр почему-то принёс мне удовлетворение. Ха! По примеру Ромилайу я распластался на пыльных камнях. Один воин под прикрытием остальных спустился к нам и с самым бесстрастным видом подобрал автоматический пистолет, ножи и прочее оружие. Потом он велел нам встать и учинил обыск. Только после этого его соплеменники опустили ружья.
Поначалу я отнёсся к этому как к игре, но когда нам велели собрать вещи и трогаться в путь, мне стало не до шуток. Эти туземцы были ниже ростом, мельче в кости и темнее кожей, чем арневи. Они носили яркие, я бы даже сказал кричащие набедренные повязки и весьма бодро маршировали. Пожалуй, я мог бы передушить их всех голыми руками, но меня остановило воспоминание о лягушках. Я подавил в себе поднимающуюся злость и занял выжидательную позицию.
Пройдя две-три мили, мы увидели что-то среднее между посёлком и небольшим городом. Дома были покрупнее хижин арневи; я даже заметил несколько деревянных. Особенно выделялось одно строение красного цвета — очевидно, дворец. Он был защищён сразу несколькими живыми изгородями из колючих кустов; перед дворцом было разбито несколько цветочных клумб с бордюром из круглых белых камней величиной с клемма.[8] Когда мы приблизились, часовые насторожённо замерли, однако нас провели мимо. Со всех сторон на нас глазели местные жители, издавая высокие, резкие звуки. В угасающих солнечных лучах я рассмотрел цветущие сады и сделал вывод, что, коль варири располагают водой, моя помощь им не угрожает. Меня нисколько не задевали насмешки этих людей, но я чувствовал себя уязвлённым из-за того, что нас немедленно не отвели к правителю.
Вместо этого нас ввели во двор перед довольно большой хижиной и приказали сесть на землю. Над дверью была намалёвана белая полоса — признак административного здания. Здесь от нашего конвоя остался всего один человек, остальные ушли. При желании я мог бы вырвать у охранника ружьё и одним движением руки превратить в металлолом, но что толку? Я предпочёл выждать. По двору бродили куры; несколько голых ребятишек прыгали через верёвочку и что-то приговаривали.
Когда стемнело, куры и ребятня покинули двор. Мы остались одни.
Для сильного человека ожидание может быть опасным. Я, во всяком случае, никогда не умел ждать. Сидя на земле, я представлял себе незримого соглядатая — мирового судью или кого там ещё, — который пялится на меня сквозь какую-нибудь щёлку и возможно, смеётся. Чтобы отвлечься, я впился зубами в жёсткую галету и сломал мост. Этого-то я и боялся, отправляясь в Африку! Сколько раз страх потерять зубы удерживал меня от того, чтобы ввязаться в драку! Во время поединка с Итело, когда он швырнул меня на пол лицом, я думал главным образом о том, как это отразится на моих зубах. Дома, бывало, я беспечно надкусывал карамельку или вгрызался в куриную косточку — и вдруг во рту появлялось тянущее ощущение, и я спешил проверить языком, на месте ли протезы. И вот теперь мой давний страх стал реальностью — в самое неподходящее время! На глазах выступили слезы.
Вспомнилась история этих зубов. Первая серьёзная работа в этом направлении была проделана в Париже, пятидесятилетней мадемуазель Монтекукколи. Мне её порекомендовала гувернантка наших дочерей, француженка по имени Берта. Фельдмаршал Монтекукколи[9] был последним противником великого маршала Тюренна.[10] Когда последний приказал долго жить, генерал Монтекукколи явился на его похороны, и рыдал над гробом, и бил себя кулаком в грудь. Такое родство не могло не произвести на меня впечатления. У мадемуазель Монтекукколи было маленькое личико сердечком и необъятный бюст, которым она душила меня в то время, как колдовала над моими зубами. Она хотела создать у меня во рту произведение искусства, подобное тому, что красовалось во рту у Берты. Хлебнул я тогда неприятностей из-за этой самой Берты! Что до зубов, то по возвращении в Штаты они выпали, и все пришлось начинать сначала.
Второй мост, тот самый, который сломался в Африке, изготовил доктор Спор, двоюродный брат художника Клауса Спора, писавшего портрет Лили. Дважды в неделю я приезжал в город и после очередного урока музыки добирался к доктору Спору с двумя пересадками на метро — запыхавшийся, со скрипкой под мышкой и неумолчным внутренним голосом в ушах. Этот портрет стал яблоком раздора между мной и моим старшим сыном Эдвардом — тем самым, у которого красный «эм-джи». Он весь в мать и считает меня ниже себя. Он ошибается. Америка дала миру немало великих людей, но мы с Эдвардом — не из их числа. Великие — это такие, как тот парень по фамилии Слокум, который методично, одну за другой, возводит гигантские плотины. В этом смысле наш класс — тот самый, с которым рвалась породниться Лили, — получает кол. Эдвард вечно смешивался с толпой. Однажды, в качестве чуть ли не единственного самостоятельного поступка, он нарядил шимпанзе ковбоем и провёз по всему Нью-Йорку в открытом автомобиле. После того, как животное простудилось и околело, он стал играть на кларнете, поступил в джаз и поселился на Бликер-стрит, рядом с ночлежкой для бродяг.
