И вот как раз теперь, в это трудное для него время, Лалла стала как-то бесцеремонно вести себя. Ему в голову не могло прийти, что она тем самым стремилась побороть в себе неуверенность. Ее необузданность была ему чужда и неприятна. Его чувства были чистыми, незапятнанными…
Он сделал одно интересное наблюдение над собой, которое помогло ему увидеть свою прошлую жизнь в ином свете, в перспективе.
Был вечер. Поздняя осень. Угрюмый день. Плохое настроение, меланхолия с раннего утра. Он работал с ощущением неотвратимого удара судьбы, как бы неизбежных неприятностей. Из конторы он позвонил Лалле, и они договорились, что он вечером заглянет к ней. Идти домой ему не хотелось, он пообедал в ресторане, где его появление возбудило некоторое удивление, так как прежде его не видели в подобных заведениях… После обеда он сидел в конторе и работал. Вдруг позвонила Лалла: Дебриц пригласил ее. Между ними, мол, было давнее соглашение, она не смеет отказываться от его приглашений. Потом, если они хотели, чтобы до поры до времени об их взаимоотношениях поменьше знали и не болтали, так более удобного случая не найти. Он ответил: «Конечно, само собой разумеется, конечно, само собой разумеется. Увидимся завтра».
Вот и все. Но одиночество и неприглядность обстановки — контора Лино была старая и неуютная — подействовали на него невероятно удручающе, стало жутко тоскливо, голову, словно клещами, сдавило. Разум непроизвольно искал выхода, избавления. И тут его вдруг осенило: ну конечно же, нужно навестить старую знакомую Асту Ломмеланн, даму, проживающую на улице Кронпринцен! Вмиг он мысленно представил ситуацию… вплоть до мучительного объяснения на следующий день с Лаллой Кобру.
Нет, такой план не годился. Он остался сидеть в конторе, раскурил сигару и думал: «Конечно, тяжело, Лалла оказалась для меня непосильным грузом. Но… нет, не совсем верно. Разве раньше я не испытывал этой всеобъемлющей меланхолии, гнетущей безысходности, внешне необъяснимого отчаяния? Мы все так или иначе подвержены меланхолии, зависимы от нашего дурного настроения, находимся вечно во власти иррационального, от которого нет нам избавления. И мы взрываемся! Взрываемся различно. Одни только и думают, чтобы устроить скандал. Это их способ самовыражения. Другие напиваются до потери сознания. Кто-то грешит всем назло, потому что таков уж он. Разум ищет любой, первый попавшийся, кажущийся наилучшим выход из жалкого состояния, но дорога в ад тоже, как известно, вымощена благими намерениями. Поэтому так трудно отвратить пьяницу от алкоголя, морфиниста от морфия и так далее. Эта черная меланхолия, это скверное настроение — наши враги, силы зла… Они хотят с нами расправиться, уничтожить нас. Они несут нам несчастья и смерть. Когда все пути испробованы и нет надежды, когда внезапно или постепенно подкрадывается усталость, появляется равнодушие, тогда уходят из жизни, любым путем».
Есть еще, правда, религия. К ней нередко обращаются, уверовав, что уж она-то спасет от неизлечимой меланхолии. Религия, вероятно, вне всякого сомнения самое надежное средство, но только в том случае, когда прекращаешь верить в себя, когда падаешь духом, когда забываешь о личной ответственности перед ближним, о личном моральном долге перед другими. Или когда по той или иной причине не понимаешь, что смерть есть смерть, что она означает конец. Он это очень хорошо чувствовал именно теперь. Кроме того, жизненный опыт говорил ему ясным языком: после нас ничего нет. Мораль, по его мнению, была профилактической мерой, организующей нас и неуклонно ведущей на связь с мирозданием. Конечной целью было достижение гармонии, самоусовершенствования, о котором так много говорят. Вздор, нелепица, он не верил во всю эту метафизику, важнее всего был вопрос воли.
И тут он будет непреклонен, будет незыблемо стоять на своем. Обращалась ли она с ним слегка небрежно — ну что ж! Стечение обстоятельств вызвали у него сомнения. И ее легкомыслие… Но разве именно благодаря ей он не пережил эти чудные мгновения? Наедине с ним она могла позволить себе многое. Потом был еще один немаловажный момент, о котором он думал и думал не переставая: она ведь ценила его, ставила выше всех мужчин, с которыми была знакома! Ему стало стыдно, что он смел думать… Не упомянула ли она однажды имя Рагнвальда Кобру? Вот, значит, каким он оказался слабовольным, слабохарактерным! Возрадовался ее словам, воспринял их как поощрение себе, почти как свое моральное возрождение и — однако, все равно.
Настроение не улучшилось, когда он закончил работу и отправился домой. Мрак кругом. Ничего удивительного, конец ноября. И Кристиания теперь оборачивается своей почти русской угрюмостью. Когда он поднялся по улице Драмменсвейен, весь комплекс Петерсборга[6] походил на Кремль и выглядел угрожающе. Казалось, все скорбное, сумрачное, унылое выползло наружу. Около восьми вечера он прошел мимо театра, в фойе толпилась нарядно одетая публика. Но ни вечерние туалеты дам, ни белые накидки на их головах не могли разрушить гнетущую, как бы предвещающую недоброе, меланхолию ноябрьского вечера.
Придя домой в свой «Леккен», Лино почитал немного, потом сидел и думал. Зашел к Дагни, пожелал ей доброй ночи и, как это часто бывает, внезапно заснул, истомленный душевными терзаниями.
Скоро, очень скоро придет день, когда он познает настоящую холодность Лаллы Кобру, которая проявится таким образом, о котором он не думал, не гадал и не мечтал. Новый повод для новой вспышки умствования, обильная пища для раздумий…
Лалла, она ведь меняла кожу. Она оголялась, оболочка ее души рвалась, представляла одну сплошную кровавую рану. Она боялась этой линьки, перемены. Она была слишком влюблена в прежнюю Лаллу Николаисен, чтобы навсегда расстаться с ней. Сможет ли она со временем по-настоящему измениться, превратиться в Лаллу Лино?
Стоило ей немного успокоиться, как тотчас же начиналось самокопание, самокритика: какую жизнь, собственно говоря, она вела? Она старалась забыть прошлое, не вспоминать былое, но оно не уходило, спряталось в ней, цеплялось за нее и отдавалось глухой болью, кричащей, как бы утверждавшей: с нами правда жизни, с нами ее услада и блаженство! Она не понимала, как Лино, что ее недуг был простого происхождения — внезапно обнажились недра ее души, избыток жизненной энергии искал выхода, оттого и метания, и терзания. Ей не хватало его внутренней деликатности, его боязни заполучить «в свой бокал чужое вино». Одиночество оказалось ей не силам, она чувствовала, как душа стынет, коченеет. Что же это такое? Почему? В смятении она обернулась против Лино, видя в нем причину своей безотрадной кручины.
Иными словами, она перепутала, смешала явления и приняла одно за другое. Она объяснила себе хладное дыхание тридцатилетнего возраста, которое она еще не успела прочувствовать и осознать, вероятно, за недостатком времени (и по праву, она была все еще красива и молода), тем, что выбрала в любовники пожилого мужчину. Она твердо уверовала, что странное чувство пустоты, страха, усталости, охватившее ее, происходило, оттого что она отдала свою жизненную силу ему, старому. И все же, все же… он затронул в ней нечто, быть может, самое сокровенное человеческое, что вообще существует на белом свете, любовь, независимую от внешних факторов, любовь в высоком понимании этого слова. Она любила его, просто-напросто любила его, не как любовника, а как человека. Он был первым и единственным, по-настоящему бескорыстным и добрым по отношению к ней. Он был добр, он был благороден, он был чист. Ни единой кривизны, ничего лишнего, все в нем было таким, каким должно быть, — готовность к самопожертвованию, рыцарство. И как раз поэтому… поэтому…
Разве не она сказала, что его волосы были «густые и седые, и желанные»? К тому же еще, это была цитата. Давно, на одной вечеринке она сказала так старому глупому капитану Броху, ее воздыхателю на расстоянии. Тогда это была тоже ложь, но ложь дозволительная. Тогда ее слова подхватили другие, их повторяли столь часто, что они как бы врезались ей в память. В тот вечер они были уместны. Капитан чуть было не задохнулся от восторга, услышав их.
В общем-то греха здесь нет. Вопрос в действительности в другом, что честнее — большой обман или малый? Омерзительно, конечно, хуже не придумаешь, лгать человеку по мелочам.
Ах, мелочи, мелочи, которые…
Дело шло к Рождеству. В последние дни и недели перед Новым годом время как бы замедляет свой ход. Старый год на исходе, силы его иссякли. Он ползет в гору, медленно и тяжело. Сани его износились, колея подпортилась. И весь город словно отравлен сумрачным настроением. Все жалуются. Черная ночь окутала город. Только трепетная, едва приметная полоска света возвещает, где он находится. Пароходы меланхолично завывают в тумане над фьордом. Старожилы хорошо знают здешнюю обстановку, сидят дома и стараются угадать: пароход из Англии! Этот с запада Норвегии! Подумать только, с западного побережья! И мысли бегут дальше. Проклятое место, этот проклятый город. Всего несколько месяцев назад он казался раем, северным раем. И сентябрь был не так уж давно. Изменения, внезапные и разительные, никак к ним не привыкнешь! Каждый раз, словно Рагнарок[7] переживаешь.
