– Налить тебе виски? – спросила Алина.
Луи, еще не пришедший окончательно в себя, молча кивнул. Он пил стоя, маленькими глотками, держа в руках один из уцелевших хрустальных стаканчиков, некогда составлявших подаренный им к свадьбе сервиз. Хрусталь, чувства – как все хрупко. Луи искоса посматривал на мебель фирмы «Мобиляр», уже ему не принадлежавшую. Стало быть, надо развестись еще и с вещами. Значит, и с самим собой. Алина, пытаясь казаться безразличной, пробормотала:
– Я отошлю тебе столовое серебро.
За большими прозрачными занавесями, чуть тронутыми солнцем, в затейливой игре света и тени вырисовывались контуры деревьев: зеленое пятно туи и красноватое – сливового дерева. Луи было грустно покидать деревья в своем саду – куда более грустно, чем мебель: ведь это были совсем молодые деревья, они росли вместе с Четверкой. У деревьев есть корни, это живые существа, хоть их нельзя сдвинуть с места.
– Ты, наверное, доволен, – сказала Алина. – Добился чего хотел. Все прошло скорее скорого: и развод, и раздел имущества. Теперь можешь вступать в брак со своей любовницей.
Сказано плохо, но она не могла назвать Одиль по имени. Луи удержался от реплики: Да, это со мной происходит уже второй раз. Он прошептал:
– Ты ведь сама знаешь: важно то, что будет потом.
Поскольку эта фраза относилась к Одили, она не могла не понравиться Алине. Но Алина, приняв это на свой счет, начала раздражаться. Голос ее с надрывом взвился:
– Пришли мне уведомительное письмо. Но прежде тебе следует опубликовать извещение о нашем разводе: ведь извещают же о кончине.
Луи поставил стакан и направился к двери, мысленно отыскивая приличествующие случаю слова прощания, за ним следовала не менее растерянная Алина. Когда он вышел на крыльцо, внезапное вторжение Четверки, возвращавшейся после визита к тетушке, избавило его от проявления вежливости. Он на ходу успел поцеловать только Розу.
– Скоро вы наконец войдете? – крикнула Алина.
9 июля 1966Большое окно открыто настежь, видны сверкающие звезды, в комнате душно, оба они, раскинувшись, лежат рядом нагишом; вдруг слабо затрещал телефон, который Одиль ночью ставит поближе к кровати, переведя регулятор громкости на «тихо». Не зажигая света, Одиль протягивает руку, слышит потрескивание, и вдруг...
– Алло, папа? Это я – Роза...
Пораженная Одиль молчит, ждет, пока повторят, затем с удивительным хладнокровием бурчит что-то невнятное, одной рукой прижимает трубку к груди, другой нашаривает грушевидную кнопку лампы и начинает трясти этого Адама, волосатого, ошалелого, ничего не соображающего со сна, тихо шепча ему:
– Невероятно, но это твоя дочка!
– Что это еще за шутки? – произносит Луи, наконец проснувшись. – Если кто хочет со мной поговорить, пусть, звонит в контору. Да и этот телефон никто не знает, кроме моего отца.
– Да-да, – говорит Роза, когда Луи берет трубку. – Я сейчас звонила деду, и он мне дал этот номер, раз нужно было срочно найти тебя. Скоропостижно скончался дедушка Пе... От инфаркта.
Одиль молчит, напряженно прислушиваясь: она взяла отводную трубку. Почему же мсье Давермель сам не сообщил им об этом?
– Глубоко огорчен, моя дорогая девочка.
Луи уже все понял. Когда Роза в горе, она привыкла плакать на отцовской груди, а они не могут увидеться в первую половину каникул. Роза продолжает, всхлипывая:
– Мама уже поехала на такси за тетей Анеттой. Ее можно найти только утром в банке, а она должна выехать с нами семичасовым поездом.
– Роза, розочка, розанчик ты мой... – нежно говорит Луи.
Это их код, смешной и нежный, давно существующий между отцом и дочерью. Всегда и всюду – папина розочка!
Одиль с боязливой нежностью открывает в своем Луи незнакомого ей мужчину. А дочка все еще шмыгает носом.
– Мама не хотела, чтобы я звонила тебе... Она кричала: Это его больше не касается. Я звоню с вокзала. Если бы я позвонила из дома, Агата на меня наябедничала бы. Но надо, чтоб ты об этом узнал. Пап, я обещала раз или два удрать к тебе. Но теперь не удастся. Мы, наверно, весь июль будем в Шазе.
– Слушай, дорогая, я хочу тебе сказать, что, когда ты вернешься...
– Ты уже женишься, папа, я знаю. Не переживай. Ведь я верю только тому, что вижу сама... Ну, целую тебя, бегу.
Луи тоже чмокнул в телефонную трубку, потом на мгновение замер, машинально теребя пальцами волоски на груди. Да, Роза и Ги как-то недавно экспромтом явились к нему в контору фирмы «Мобиляр»: Нам захотелось лишний раз повидать тебя, папа. Идем к кузенам. Едва урвали четверть часика.
Почему же пришли они, самые младшие, почему не старшие? Если верно, что по заслугам и дети, то почему он заслужил именно этих, а не тех?
– "Я верю только тому, что вижу сама!" – повторила Одиль. – Сколько же гадостей им про меня наговорили!
– Возможно и так, – откликнулся Луи.
Это уже дело будущего, менее спешное. Смерть человека, иронически прозванного своим зятем «властным старым самцом», требовательного, пунктуально честного, вырвала из жизни единственного повелителя клана. И его основную опору тоже. Тяжелый удар для Алины и ее близких. Кончились счастливые каникулы в замке маркиза в Шазе. Не будет больше и этого уютного домика; ведь он – приют управляющего. Теще придется трудненько: на половину пенсии от Управления социального обеспечения – все наследство мужа – не проживешь. А впрочем, какая же она теперь ему теща? Этот «титул» уже устарел, сейчас она всего лишь бабушка Четверки. Родство по браку перестало существовать после развода с женой. Но Роза, наверно, так не думает. Хотя права, конечно же, Алина, сказавшая, что все это уже не имеет отношения к Луи. Он повернулся к Одили, счел ее бесподобной и, чтоб забыться, предался любви.
3 августа 1966 – После полудняДама в сопровождении агента по продаже недвижимого имущества уже удалялась, наступая на свою тень, по раскаленной жаркой улице. Попутного ветра! Это была уже шестая посетительница из тех, что появлялись здесь после возвращения семьи из Шазе, и к тому же наиболее придирчивая. Куда только не совали свои носы она и ее помощник, пытаясь обнаружить слабость опорных балок. Они изо всех сил дубасили по перегородкам или легонько их простукивали, чтобы определить, не отстала ли штукатурка. Подойдя к туалетной комнате, на которую обычно бросают лишь беглый взгляд через полуоткрытую дверь, они приподнимали сиденье, спускали воду и по пришепетыванию, с которым вода наливалась в бачок, заключали: заизвестковался. А все эти расспросы, все эти соображения!
– Почему же вы продаете? Ах, вследствие развода? А о цене вы договорились?
И предлагали цену самую смехотворную... Как знать? А вдруг? Иной раз люди, которым ничего не стоит разрушить семью, столь же легко расстаются и с добром. Смерть привлекает стервятников. Беда, видимо, имеет свой запах, и некоторые носы его чуют издалека: иначе как бы все пронюхал старьевщик, который вчера прибежал, чтобы предложить мадам освободиться от ненужных вещей?
Алина вернулась в гостиную. Луи уже забрал свою часть мебели и переправил ее в новый дом, который он снял в Ножане. Теперь у Алины нет секретера, им пользуется уже другая, которая, возможно, и не заметит, что под каждым ящиком четко значится имя Алины. Нет, не чернилами – они быстро выцветают. Эта надпись останется навсегда, потому что выжжена острым кончиком раскаленной докрасна кочерги.
Ну вот, придется теперь довольствоваться обеденным столом – он так давно покрыт клеенкой, что все забыли о его принадлежности к гарнитуру тикового дерева... Алина усаживается, берет ручку и продолжает письмо Эмме. "...Можете себе представить, какие тяжелые были у меня дни, я была так удручена, что никому не написала ни слова. Когда вас навеки покидает отец, то главной опорой обычно становится муж. Я же потеряла обоих сразу. И тем не менее мне было очень трудно оставаться в Шазе до конца июля. В парк нельзя было выходить: там гуляли гости маркиза. Невозможно было и появляться в деревне – там я чувствовала себя как прокаженная. Мама вообще не желала отпускать меня из дому – только в церковь, куда она сама нас тащила, так и не поняв, что у ее «парижан», как она нас называет, отношение к религии весьма сдержанное. Дети своего дедушку обожали, но могла ли я требовать от них, чтобы в течение девяти дней каждое утро они подымались в шесть утра для молитвы! А какие неприятные разговоры были у меня с мамой по поводу того, как я их воспитала. Я и такое выслушала: «На твоем месте я бы поразмыслила, почему очутилась в таком положении. Ведь любовь к богу – нередко гарантия земной любви».
Алина неожиданно вздрогнула. Послышался свист – это уже не в первый раз и, видно, не в последний, – и тут же открылось окно в комнате Агаты. Сейчас она спустится и побежит к черному ходу, чтобы обойти дом сзади. Так всегда делает Леон. А прежде делал его папаша. Но надо закончить письмо: «Наконец я вернулась домой. Никаких вестей от Луи... А вот дети завалены почтовыми открытками. Некоторые из них я сначала сжигала, а потом перестала это делать, так как заметила, что открытки перенумерованы. Четверка ревниво к этому относится, даже Агата. Вообще они стали очень раздражительны. И понять это легко. К. морю они в этом году не ездили. Знают, что скоро мы будем вынуждены покинуть дом. Со страхом ждут девятого августа. Да, именно – девятого августа. Начало учебного года пятнадцатого сентября. Каникулы составляют 31+31+14, то есть 76 дней. Если их разделить пополам, получится по 38 дней. Луи хотел взять детей первого августа; как мне сказал адвокат, он уже снял комнаты в Комблу. Думаю, что я поступила правильно, решив точно придерживаться судебного решения и ни в чем не уступать: так мы выигрываем еще неделю...»
