«Если судить по результатам заговора, то Юнгер, может быть, и не так уж неправ…»
«Ах, не говорите. Разве сам по себе этот поступок, этот… жест не имеет значения?»
«Разумеется. И всё же…»
Она сказала:
«Я была совсем крошкой. И дед мой сидел вот в этом самом кресле. Он был в мундире с золотыми пуговицами и узких лакированных сапогах. Всё в нём было узкое, лицо было узкое, он был высокий и стройный. И говорил со мной с испанской учтивостью, словно с инфантой… Я стояла возле него, он усадил меня к себе на колени… От него пахло духами, табаком, сталью… он весь был из какого-то благородного металла. У него были синие глаза. Больше я его никогда не видела. Нам, как вы понимаете, пришлось уехать. Плиту положили уже после войны».
«Вы сказали — повешен?»
«Да, как все они. Он находился в Париже, занимал там высокий пост. Он и Юнгер жили в одной гостинице. Он даже успел кое-что сделать, когда пришло сообщение о взрыве. Ведь сначала думали, что покушение удалось. Но я уверена, он всё равно начал бы действовать, даже если бы знал, что диктатор остался жив… На другой день после взрыва, — всё было уже известно, эта бестия отделалась царапинами… — дедушку срочно вызвали в столицу, он понимал, что это означает… Отправился в машине с денщиком и шофёром. По дороге велел остановиться и сказал, что хочет пройтись. И они услышали выстрел в лесу. Сначала думали, что это партизаны. Моя мама узнала, что он лежит в госпитале в Вердене. Его спасли, но он повредил зрительный нерв и ослеп. Палач вёл его под руку к виселице».
Она поставила портрет на столик, долго возилась, переставляя рамки с фотографиями.
«Некоторые до сих пор считают, что заговор и покушение, в военное время… Мой муж тоже так говорит. Он считает, что это измена и по закону с ними так и должны были поступить».
Я спросил:
«По какому закону?»
«По тогдашнему, какому же ещё».
«И что вы ему ответили?»
«Что я могу ответить… — Она пожала плечами. — Мы давно уже ни о чём не спорим. Я ужасно голодна. А вы? Мы можем предварительно закусить, а ближе к вечеру пообедаем».
Она вынула из холодильника какую-то снедь, мы подкрепились и вышли из дому. Неловкость росла между нами, растерянность, которую можно было преодолеть только разговорами, но светский тон был неуместен, и оттого разговор только усугублял эту неловкость. Маленькая, бледная и зеленоглазая женщина в платье, почти доходящем до щиколоток, в ореоле янтарных волос, шла, стараясь попадать в шаг, помахивая прутиком; поговорили о здешних местах, об удивительном цвете неба и календаре, начался охотничий сезон, объяснила она. Её муж каждый год в это время ездит в Каринтию, у него там Schlofichen, крошечный домик-замок в горах. Так что я могу переночевать здесь без всяких затруднений.
«А если бы…»
«Если бы он был здесь? Я бы вас не приглашала!»
Она прибавила:
«Мой муж — своеобразный человек. Да и я тоже… У нас нет детей».
Я спросил, означают ли её слова, что барон против.
«Против того, чтобы у нас были дети, что вы! Как вам могла притти в голову такая мысль. Род должен продолжаться».
«Он последний в своём роду?»
«Есть родня в Англии, в Швеции. Северная ветвь. Но знаете, генеалогические соображения меня лично мало беспокоят».
Дошли до леса.
«Я думаю, — пробормотала она, — дождя не будет».
Блёклое голубоватое небо незаметно превратилось в серо-жемчужное, дали заволоклись, исчезли тени. Мы шли кружным путём вдоль лесной опушки.
«Расскажите о себе, — попросила баронесса, — мы всё время говорим обо мне».
«Вам в самом деле интересно?»
«Если бы не было интересно, я бы вас не приглашала».
«Что же мне рассказывать?»
«Меня всё интересует. Как вы здесь оказались. У вас есть жена?»
«Была».
«Здесь… или там?»
«Она умерла».
«О! Простите».
«Мне кажется, что…» — проговорил я и хотел сказать, что незачем и не о чем особенно распространяться, что она уже достаточно обо мне знает. Я хотел сказать, что мы случайно познакомились и так же ненароком расстанемся. И слепые фиолетовые небеса, увядающий лес, и что-то неясное вдали — пелена облаков, или другие леса, или руины замков, — призывают к молчанию.
«Мне кажется…»
«Да. Мне тоже», — сказала она, и теперь, когда я вспоминаю этот диалог, мне почти ясно, что имелось в виду. Мы подбирались к неизвестной мне цели нашего разговора, к тому, ради чего была затеяна эта поездка, мы словно карабкались на высокую гору, и чем дальше, тем труднее был каждый шаг, и мы радовались возможности брести, отдыхая, когда крутизна сменялась пологой тропинкой. А там опять круто вверх — последний, почти отвесный отрезок пути — и чуть было не оступились, чуть не сорвались вниз, — и вот площадка.
«Послушайте…» — пробормотала она.
Обогнули опушку, открылось широкое поле, рапс был уже убран. Я подставил руку кверху ладонью.
«Вы думаете, капает? — Она оглядела небо и покачала головой. — По-моему, дождя не будет».
«Вы не боитесь промокнуть?»
«Я? Нисколько. Но я говорю вам, дождя не будет. Вы плохо знаете наш климат».
«Вы хотели мне что-то сказать…»
Короткое молчание.
«Да. Хотела сказать».
XVIII
«Дело вот в чём».
Первые фразы были произнесены сухим, строгим, я бы даже сказал, начальственным тоном. Но затем самообладание стало покидать мою собеседницу.
«Дело вот в чём… только не свалитесь со стебля!»
«Что это значит?»
«Это такое выражение. Вы его не слыхали? Я хочу сказать, не падайте в обморок. Мои семейные обстоятельства вам теперь более или менее известны. Я бы хотела просить вас, чтобы наш разговор, как и эта встреча, остались между нами. Впрочем, сейчас вы всё поймёте. Я хотела вам предложить… просить вас… не сочтите это экстравагантностью. Я… — она запнулась, — одним словом, я хочу, чтобы вы подарили мне ребёнка».
Площадка на вершине, куда мы, наконец, взобрались.
«Ребёнка?» — ошеломлённо спросил я.
«Да. Ребёнка».
Я остановился, и она остановилась. Кругом стояла такая тишь, что, упади с дерева листок в ста шагах от нас, мы бы услышали. Стало накрапывать. Она вздохнула.
«Выслушайте меня… Я сделала все необходимые исследования. Вероятно, мне не следовало бы вам говорить, что я не люблю моего мужа, никогда не любила… но дело не в этом, дело в том, что теперь стало окончательно ясно, виновата не я, виноват он, я имею в виду бездетность… Мои годы уходят…»
Мы стали под деревом. Дождик слабо шелестел вокруг нас.
«Вы молчите», — сказала она.
Я проговорил:
«Света-Мария…»
«Да».
«Но почему я?»
«Почему вы. Представьте себе, мне трудно объяснить. Потому что вы, а не кто-нибудь. В тот день, когда вы приехали с вашим коллегой… когда вы вошли. У меня вдруг промелькнула мысль. Как-то ни с того ни с сего. Первые мысли всегда самые безумные… и… и, может быть, самые верные. Так вот, я подумала: Бог мой — а почему бы и нет?».
Я усмехнулся.
«Света-Мария, вы меня совершенно не знаете».
«Немного знаю».
«Вы даже не знаете, — продолжал я, — достаточно ли я здоров».
«Я навела справки».
«Каким это образом?»
«Предоставьте мне самой заботиться об этом».
«Я здесь совершенно чужой человек».
«Это и есть, скажем так… один из доводов. Не единственный, конечно… Позвольте мне выложить все карты на стол. Если вы согласны… пожалуйста, не возражайте, выслушайте меня… Если вы согласны и… всё будет хорошо… я хочу сказать, если ребёнок появится на свет, никто ему никогда не должен будет сообщать об обстоятельствах его рождения, его жизнь, как вы понимаете, будет обеспечена, он будет носить наше имя, будет законным наследником, и никто…»
«Баронесса… — я перебил её, она посмотрела на меня с упрёком. — Света-Мария. Я ничего не хочу обсуждать…»
«И не надо», — сказала она быстро.
«…разрешите мне только задать один вопрос. Вы сказали — если я вас правильно понял, — сказали, что барон не способен зачать ребёнка…»
«Да, но он не в курсе дела. Он уверен, что причина — это я».
«Значит, э…»
«Да, — сказала она просто, — врач показал мне его сперму под микроскопом».
Стало совсем сумрачно, капли падали сквозь листву, дождь шуршал вокруг нас, дождь был семенем, падавшим на осеннюю бесплодную землю. Баронесса сжимала на шее кружево воротничка, я набросил свой пиджак ей на плечи, она пробормотала:
«Само собой, и ваше существование будет обеспечено».
«Моё существование, что это значит?»
«Вам будет выплачиваться ежемесячное пособие. Из Швейцарии…»
«Баронесса!»
Она не слушала.
«С тем, однако, что вы никогда…»
Пособие, подумал я, — за что?
Странно сказать, но только в эту минуту я осознал, чего, собственно, от меня хотят. Физически осознал. Чтобы назавтра выкинуть меня, не глядя, как использованный билет для однократной поездки.
