— И там все твердо? — спросил я.
— Т-тверже не бывает, — ответил Славик. — Прислали предложение заключить контракт на три года. Но стоило мне заикнуться, что вывожу картины, как сюда явилась толпа оценщиков... Ха! — он хлопнул себя по коленям. — До этого хотя бы одна скотина поинтересовалась, ч-чем ты занимаешься, тов-варищ, как тебе живется, товарищ, что ты ешь и можешь ли позволить себе жениться, товарищ, и содержать семью на свои крохи, товарищ. А теперь их оценили так, что если продать, хватит на полжизни.
Конечно, он немного перегнул, но лет на двадцать безбедного существования хватило бы точно.
— Я куплю у тебя одну картину... — сказал я.
— Какую? — спросил он, и огонек интереса блеснул в его глазах.
— Ту, что ты привез с Урала — рыба, и избушка, и озеро с сетью на берегу.
Он был явно разочарован. Но это была одна из немногих его вещей, которую я понимал и чувствовал. Честно говоря, я не очень разбирался в авангардизме — в том, чем занимался Славик, но рыба и чайка над синей волной мне были по душе.
В общем, я немного его огорчил.
— Мне она самому нравится, — сказал Славик, — но ладно... так и быть... — Он ушел в комнату-склад, покопался и вынес на свет картину. — Н-на, держи... твоя!
— Мне тоже нравится, — сказал я. — В ней чувствуется покой, основательность поморов и независимость в отношении к этому миру, даже чайка — не Джонатан Ливингстон?
— Да-да? — Славик дышал в затылок. — М-может б-быть... О-очен-нь... д-даже...
— Я куплю ее за ту цену, какую назначу сам... — сказал я. — Очень хорошая картина... и очень хорошая цена.
Дыхание за спиной прервалось.
— С чего это вдруг? — удивился Славик и замолчал (я любовался под различными ракурсами).
Если бы я не знал его, то можно было подумать, что дело решено, но затем он выдал:
— Я передумал! Дай сюда!
— Ну вот еще, я уже купил.
— Дай картину. — Он попытался ухватить ее.
— Ну-ну... — Я вытянул руку.
— Д-дай мою к-картину! — Он опять предпринял попытку и перевалился на раскладушку.
— Продано, продано, продано! — произнес я торжественно. — И не прикасайся к чужой собственности! Где ты воспитывался?!
— Ах ты!.. — задохнулся он, уткнувшись в одеяло.
Я поддержал его в этом состоянии, придавив сверху, и он барахтался в расползающейся раскладушке, пока пружины не разогнулись и он не очутился на полу.
— Дай картину! — Я видел, как бешено горят его глаза.
— Но-но-но...
— Дай мою картину! — по складам произнес он, не делая попыток выбраться из обломков своего ложа.
— Черт с тобой, старик, — сказал я. — Но в конце концов, я бы мог просто пострадать за отечество...
Я поставил ее на стул между банкой с высохшей килькой и стаканом, в котором на дне под коричнево-фиолетовой пленкой плавали разбухшие чаинки.
Он угнездился там, свесив ноги через погнутые трубки.
— Хочешь пива? — искушал я его.
Пива он хотел — было видно по глазам.
— Пошел к черту!
— Хорошая картина, жаль, что кто-то другой будет ею любоваться... — вкрадчиво вещал я.
— ... черту! — Бутылка едва не полетела мне в лицо.
— В конце концов, кто поможет тебе, как не друг детства... даже если он и сукин сын, но он твой друг...
Реакция была сдержанной, но вполне возможно, что в этот момент делался глоток.
— ... черту друзей! — отозвалось после бульканья из рыжей бороды.
— Тебя что, заело? — поинтересовался я.
— ... черту заело...
— В твоем положении гордость — излишняя роскошь, — сказал я зло, ибо его тупость начала действовать мне на нервы.
— ... иди ты! — выдал он еще раз.
— Сделаем так, — сказал я терпеливо. — Я куплю у тебя эту картину как бы под залог, под большую сумму, но с условием, что ты его вернешь этак лет через десяток. Идет?
— К-как-как? — переспросил он и перестал упражняться с бутылкой.
— Ты что, глухой?
Я повторил.
Он усваивал с медлительностью жирафа.
— К тому времени она будет стоить целое состояние, — предсказывал я как пророк.
— Черт! — сказал он.
— Понял или нет? — спросил я.
— Осталось совсем мало времени... — сказал Славик.
— Что? — переспросил я.
— А... черт, — он поднялся и поставил бутылку рядом с картиной, — вечно ты что-нибудь придумаешь...
С той поры картина эта висела у меня над рабочим столом под портретом одной женщины.
Она и сейчас висит в пыльной мрачной комнате за задернутыми выгоревшими шторами.
В комнате ничего не меняется, и когда в очередной приезд я смахиваю пыль со стола, я гляжу вначале на портрет, а потом — на картину — все кажется, что в конце концов мне удастся постичь ее смысл.
А может, и нет никакого смысла, как нет его в природе, из которой вырезали очень удачный кадр.
Славик уехал не сразу. Еще несколько раз я приходил к нему. Ковер уже был скатан и убран под стену. Мы увязывали картины и паковали ящики. Материала не хватало. Славик нервничал. И такие затянувшиеся проводы действовали на нас хуже всего.
Чаще дело кончалось маленькими недомолвками. Потом я пил пиво, если оно было в холодильнике, говорил: "Пока" и уходил в жару или дождь, потому что в то лето и то и другое чередовалось с завидным постоянством, словно там, на небесах, запил главный смотритель и за погодой приглядывал нерадивый ученик.
И вот как-то, когда мы страдали от послеполуденной жары и единственным прохладным предметом в квартире являлась чугунная батарея отопления под окном, а в холодильнике ничего не обнаружилось, кроме банки с консервированным супом, и я ждал, что вот-вот набегут тучки, польет дождик и можно будет отправляться домой, Славик заявил:
— А-а т-ты знаешь, кого я встретил недавно? — и со скромностью отшельника потупился на собственный пуп, потому что оба мы были раздеты до плавок, что, в общем-то, мало помогало, а Славкины мощи как раз наводили на мысль о святости.
— Нет, не знаю, — ответил я, хотя, когда вам так говорят, вы уже точно знаете, что будет произнесено в конце фразы.
— Она интересовалась, как ты...
— Да? — постарался не удивиться я. — Интересно...
Впрочем, это было не очень интересно, а даже немного скучно, потому что Галчонок все ж таки запрыгнул ко мне в постель и регулярно устраивал там дикую пляску.
— К-кажется, она лет пять не замужем...
— А? Не слышу? Что-то я туг на ухо.
— Лет п-пять...
— Где у тебя полотенце?
— ... не замужем... — Он старался, он очень старался.
— А?
— Иди ты...
— Хорошо, пошел...
Я принял душ, дождался тучек, пожелал спокойной ночи и отправился домой. Меня ждала работа.
Я бы мог позвонить. Просто так, ради интереса. Всегда интересно, что происходит через столько лет. Но, во-первых, не было повода, а во-вторых, о чем разговаривать? Хотя история была давняя и я ничего не имел против намеков.
Мать что-то затеяла. Несколько раз звонила и приглашала на загородную дачу.
Пару раз я отказывался (уж слишком все выглядело натянутым, и в этом ощущался подвох — они прекрасно обходились и без моей персоны), а потом решил сделать небольшой перерыв, отложил дела и поехал.
Я добрался рейсовым автобусом до "Седьмого километра" (так именовалась остановка) и по размягченному, как пластилин, гудрону дошагал до леска, что виднелся в полукилометре от шоссе, где дорогу перегораживала каменная стена, увитая плющом, делающим незаметной ее издали. В стене имелись ворота, возле которых в будке дрых шляпа-сторож. Правда, не настолько шляпа, потому что стоило мне приблизиться, как он открыл совиные глазки и вопросительно уставился на меня. Я сообщил, куда направляюсь, и назвал фамилию отчима-Пятака. Тогда он, не меняя положения тела и не особенно утруждая свои извилины, протянул руку, нажал кнопку, створки раздвинулись, и я проскользнул в мир иной, где власть имущих предстала в вещественном выражении, где ведомственная дорога из незаметной серенькой, как заблудшая овца на чужом поле, превратилась в широкое полотно с выбеленными бордюрами и аккуратно подстриженными кустами цветов в рост человека, где на пирамидальных тополях, смотрящих в небо, как башни ханского дворца, не было ни одной сухой ветки, даже намека на гниль, а травка под ними тщательно выполота и выровнена с математической точностью, где за одинаково зелеными заборами среди густой листвы, напичканной вязкостью застывшего, как воск, благочестия, с трудом просматривались крыши дач.
Им есть за что цепляться, подумал я.
Перед нужными мне воротами стояли машины, и из открытых дверец свешивались ноги спящих шоферов.
— Я рада, что ты пришел... Иди сюда... Какой у меня сын! А! — встретила меня мать.
— Ну... опять! — запротестовал я.
— Ладно, ладно... — сказала она, — я очень рада... — и извлекла одну из своих улыбочек. — У меня к тебе дело... но... потом, потом... — сделала многообещающую паузу, ревниво вглядываясь в мое лицо (но я уже был натренирован на ее штучки и надеялся, что оно осталось достаточно невозмутимым), и добавила: — А пока иди садись за стол. Садись рядом с Лерочкой. — Она заговорщически подмигнула, нисколько не обескураженная моей реакцией: — Я думаю, Савелий Федорович не будет против... — и подтолкнула слегка в спину.
