Девушки «крокодилами» взялись за края разреза, распила, разрыва, раскуса гипса — как лучше сказать? — и склонились над его телом — одна ближе к голове, у шеи, у верхней половины груди, другая над низом живота. Он посмотрел на девочек: от них не исходило ни тепла, ни ласки, ни любви.
Хотя он, может быть, и не был прав.
Тамары Степановны не было. Саша стоял в дверях, притулившись к дверному косяку, и молча смотрел на работу. Непонятно, видел он что-нибудь или был где-то далеко от этой палаты… Может быть, в другой…
Спросить, где Тамара, или не спросить — вот вопрос, который сейчас обдумывал Борис. Хотел спросить, но сдавило горло, он что-то прохрипел невнятное и подумал, что вот, пожалуй, любить он за все годы так и не научился. Люди, его воспитавшие, должны бы этого стыдиться.
Не учили этому.
Он опять что-то прохрипел. Подошел Саша и стал помогать девочкам.
— Уберите «крокодилы» к черту! Я сейчас руками.
Девочкам конечно же не по силам такая процедура. Александр Владимирович завел пальцы под края распила, сильно напрягся — лицо у него побагровело, набрякли веки, вздулись вены на шее — и стал растягивать гипс в стороны, высвобождая тело товарища из оков. Может, оковы действительно мешают дышать?! Как говорят в медицине: диагностика «эксювантибус», то есть диагностика от результатов лечения; станет сейчас Борису Дмитриевичу лучше, — диагноз Тамары был правилен.
Борису Дмитриевичу стало чуть прохладнее, и он сказал:
— Спасибо.
Голос был нормальный.
Борис Дмитриевич стал вспоминать, что он хотел сказать. Он же что-то придумал, что-то важное решил…
Дышать стало чуть легче, и он опять поискал глазами Тамару.
— А где Тамара Степановна?
— Боря, она все же здесь частное лицо — тебя раскрыли, и она вышла.
— Да, конечно. Простите.
— К тому же больная.
— Да, да. Простите.
— Что простите? Тебе легче?
— Конечно. Другая жизнь совсем. Спасибо тебе.
— Наверное, она была права. Сейчас мы тебя опять свяжем, стянем бинтами.
— Зачем? Я лежу, не двигаюсь. Все и так будет затянуто. Позвоночник, по-моему, и так достаточно скован.
— Хорошо, хорошо. И впрямь до утра оставим. Приходи в себя, а там видно будет.
— А нельзя ли сверху чуть срезать, у шеи, освободить грудь немного, чуть-чуть? Декольте сделать…
— Здесь же не мешает. Зачем тебе?
— Я же тебе говорил, чтобы чувствовать. Я живой пока.
— Здесь освободить, там освободить! Ты можешь вести себя как простой, обыкновенный больной, а не как доктор?
— Ты же видишь — не могу. Я тоже думал, что могу, — не вышло. А где Тамара?
— Что с тобой, Борис? Я же сказал — в коридоре. И вообще я ее прогоню спать сейчас. Она тоже больная, а не на работе.
— Не надо, Саша, не гони.
— Ты эгоист. Будь благоразумен.
— Ну, прости. Пусть только зайдет попрощаться. До завтра. Что-то я хотел попросить. Или это не тебя. Чего-то мне не хватало. Нет. Не тебя, прости. А ты здесь из-за меня, Саша?
— Да нет. У тебя все в норме.
— Комиссия?
— Господи! Да они еще вчера все уехали.
— Пришлешь Тамару? А?
Александр Владимирович вышел к Тамаре.
20
— Ну как, Саша?
— Действительно сразу стало лучше. Ты молодец.
— А что он сейчас?
— Тебя зовет. Что! Только я тебя прошу, будь благоразумна. Ты же больная. Сама знаешь.
— Ах, Саша! Может, и не надо этого самого благоразумия.
— Благоразумным не надо быть только перед смертью, когда уже никаких забот нет. Поняла? А тебя я прошу быть благоразумной. Прошу, Тамара. Не порти мне работу.
— Какой мужик хороший! Ты его давно знаешь?
— Лет пять. Он близкий товарищ нашего хирурга Миши, Михаила Николаевича. Знаешь его?
— Конечно. Я же у вас часто бывала — не мог показать?
— Ну, ты даешь, подруга!
— Даешь, даешь! А жизнь проходит.
— Проходит. Не торопись туда. Еще впереди все.
— Угу. Впереди. Ну ладно, мог и раньше познакомить.
— Ладно. Иди к нему лучше. А потом спать в палату.
— Пойду, пойду. Прости, что я тебя вызвала.
— Ты молодец. Он и впрямь мог сандалии откинуть. Спасибо тебе.
— А что мне-то спасибо? Не было бы меня — отправил бы в реанимацию. Результат был бы тот же.
— Ладно, иди к нему. Спокойной ночи.
Борис Дмитриевич лежал с какой-то блаженной улыбкой. Лицо побелело. В глазах было беспокойство, и совсем не болезненное. Как будто он что-то хотел вспомнить, что-то важное сейчас было, надо вспомнить, а он не может.
Когда вошла Тамара, он вспыхнул радостью и протянул к ней обе руки. Как ребенок. Благо сейчас руки были свободны.
«Я ее знаю всего лишь один день, а как будто жизнь прожили. Я не стесняюсь даже своей беспомощности. Что это?!»
— Блаженненький… Полегчало?
— Жизнь! Они тебе велят уйти?
— Тебе сейчас легче? Я, наверное, не нужна?
— Вот тогда-то и нужна, когда легче. Зачем ты мне, когда тяжело? Иди, конечно. Я не прав.
— Немножко посижу с тобой, зафиксируем победу и разойдемся.
— Наклонись, Тамарочка. Я хочу поцеловать твои глаза. Они так и просятся.
Тамара усмехнулась, последние слова вызвали какую-то болезненную гримасу на ее лице.
Борис не заметил.
Она наклонилась, и он стал целовать ее загадочно выпуклые глаза.
«Почему такие глаза? Прекрасные веки. Тепло. Мягкость».
— Посиди еще немного.
— Ты ж измучился. Тебе спать надо.
— Ладно, иди. Когда я тебя еще увижу?
Пришла сестра, сделала укол, и он только потом подумал, что не знает, какое снадобье ему вкололи. Могли бы и сами сказать, да зачем. Да и подумал он это мельком, не по-настоящему.
— Спокойной ночи, Тамарочка.
Она наклонилась снова, поцеловала в подбородок, в грудь. Еще раз в грудь, там, где сделали ему декольте. И Борис обрадовался, что правильно попросил сделать ему этот вырез, это излишество в туалете.
Тамара ушла, но он уже не заметил. Он загрузился сумбурно, суматошно, сумрак накрыл его и перешел в полный мрак и, может быть, даже без сновидений.
21
Когда утром вновь стала возвращаться явь, он сразу же почувствовал какой-то необычный запах и испугался, решив, что возвращается к нему температура. Но это лишь в первый момент, в следующее мгновение, почти в тот же первый момент, понял, что это Тамарины духи.
Радостно вскинул веки — Тамара.
Если человек просыпается радостно, значит, характер у него мягкий, добрый, и человек он в основном хороший. Утром он какой есть, такой есть. А потом уже начинает складываться сегодняшнее настроение.
Лишь добрый, мягкий человек просыпается радостно.
Или счастливый.
(Вообще-то как и все категорические утверждения, это столь же достоверно, как и любое другое, где-либо услышанное или прочитанное на этих страницах.)
Конечно, лежит с трижды проколотым позвоночником, какое-то зелье из какого-то дерева сморщивает ему в позвоночнике какие-то диски, находится сейчас в гипсовом мешке, из которого торчат лишь две руки, две ноги и голова. И все это вместе взятое называется счастливый человек.
Может быть.
— Как хорошо, что ты здесь! Ты выспалась?
— Все в порядке, милый. Я просто соскучилась по тебе и пришла.
— И не уходи. Пусть тебе здесь дадут есть.
— Не сходи с ума. Я пришла — это уже проступок. Хорошо, что не гонят.
Она опять поцеловала не защищенное гипсом место, столь предусмотрительно созданное, выпрошенное внутренним гением Бориса.
— Что, еще ночь?
— Не ночь. Но еще темно. А я уже давно здесь, и работа в отделении уже давно идет вовсю.
— Хорошо, что ты здесь. Да-а. Время-то уже. Сильно я поспал! Ужас! Не уходи.
— Не ухожу. Я буду с тобой сидеть. Я буду твоей тенью. И никуда от тебя. Сидячая тень лежачего мужчины.
— Не надо тенью. Будь лучше плотью.
— Плоть болезненна — тень вечна, пока есть ты.
Тамара взяла с тумбочки поильник.
— Попей, Борис. Завтрак уже прошел, но я просила тебя не будить.
Пришел Михаил Николаевич, и Тамара вышла.
Борис почти не говорил, а лишь ждал, когда снова сможет войти Тамара. Он жил сейчас с полным ощущением их давней совместной жизни. Чувствовал в ней что-то материнское, — может, это и есть любовь.
Он представлял себя с ней в операционной, когда, стоя у стола, он копается в чьем-то животе, а в головах у больного стоит Тамара и дает наркоз.
Он представлял ее рядом с собой в театре, на обходе.
Он представлял себя с ней за обеденным столом дома, в ресторане.
Он представлял себе…
Михаил Николаевич что-то говорил, но Борис не слышал — он ждал Тамару.
Он слышал ее шаги в коридоре. Он ощущал волны ее запаха, когда она проходила даже мимо закрытых дверей. Потом Михаила Николаевича сменил Александр Владимирович. Он спрашивал что-то по делу, про боли, про ощущения, про дыхание…
