Мы сидели, прижимаясь к батарее. Я молчал. Я знал, зачем они приходили.
Я помнил, как мы лежали с ним вместе. Я знал, зачем они приходили.
Это знание уснуло во мне. Под снегом той зимы. У раскаленной батареи я похоронил, закопал ту ночь с Игорем. Ту ночь, когда я думал, как буду ждать его, пока он будет сидеть в тюрьме за свое дезертирство. А я буду ждать, как ждали своих близких многие в нашем городке.
После первого срока был второй, потом третий, а потом они получали срока не выходя, не освобождаясь.
И по возвращении, через пятнадцать, через двадцать лет, он приезжал на электричке. В телогрейке, в наколках. У него было другое лицо. И у нее было другое лицо.
Они шли по городу, щурясь. Она гордая и старая, в старом новом платье.
Так было...
А потом начиналось снова и снова. Срок - освободился. Срок - освободился.
До самого конца, до смерти.
Жизнь на окраине, в бараке, с чифиром. И закаты...
- - - Чередой за вагоном вагон - - - С легким стуком по рельсовой стали - - - Спецэтапом идет эшелон - - - С Украины в таежные дали - - -
И очень громко с надрывом под этим закатом - - - - - - - - -
- - - Не печа-а-лься, люби-и-мая! - - - За разлуку прости ты меня! - - - Я вернусь раньше времени! - - - Золотая, поверь! -- - - - - Как бы ни был мой при-и-говор строг - - - Я вернусь на родимый порог - - - И погибну я в ласках твоих! - - - Зада- а-хнусь от любви! - - -
Кладбище. Наше кладбище, где он наконец успокаивался. Где он задыхался в объятиях земли. С фотографией молодой на памятнике. В рубашке с воротником по моде. Хохочущий, с волосами длинными.
Та ночь... Длинная-длинная. Когда я ждал Игоря из лагеря. Когда был всеми старыми женщинами, которые ждали и дожидались своих Игорей.
Та ночь-жизнь уснула под первым снегом. В полном молчании.
Я стал как мертвец с незакрытыми глазами.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Часть вторая
ТИКСИ.
DIRECTION SAINT-DENIS
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Они давали нам бром! Чтоб не стоял! Ха-ха!
Подмешивали в компот. Потом этот компот пах аспирином.
Мы вслух мечтали о похоронах нашего старшины. Сидя перед стаканами с вонючей жидкостью. Мы мечтали в деталях.
Как понесут его, красивого и седого, в цинковом ящике. К самолету. И мы будем ронять скупые мужские слезы. Сняв пилотки, мы будем махать вслед.
А потом напьемся браги с тем сахаром, который героический старшина воровал.
Убийцам нужно учиться терпению у жизни.
Старшина входил, и мы вставали. Надевали бушлаты с фамилиями, написанными хлоркой на спине. Выходили строиться. Падал снег. Он тоже пах бромом.
Ха-ха! Бром!
Они думали, что наша плоть покорно будет спать. Два года мы будем только мочиться!
По утрам в казарме стояли палатки одеял. Старшина ржал, когда выходил из каптерки на рассвете.
"Ро-о-о-о-о-ота, подъе-е-е-е-м!"
Мы маршировали мимо него в серых от грязи кальсонах с бешеной эрекцией.
- - - Во дают! - - - Бром! - - - Химия! - - - Ха-ха! - - -
Старшина гордо нас оглядывал. - - - Бульдозеры! - - -
- - - Вам автоматы можно вешать! - - - Ну и пушки! - - -
Утреннее шествие возглавлял Сафа. Татарин с Поволжья. - - - Они меня доведут! - - - Офицерье поганое! - - - Я еще раз сяду! - - - Сволочи! - - - От этого брома еще у меня больше стоит! - - -
Сафа отсидел два года за драку. Он устроил бойню на собственной свадьбе.
- - - Не помню - - - почему, - - - говорил он, - - - что-то мне не понравилось - - - Что-то мне совсем не понравилось - - - Я был жених - - - А меня поили - - - Как коня - - - Со всех сторон - - - Сами виноваты - - -
Красавец Сафа. Он выглядел дико. Как медведь, которому не давали спать всю зиму.
Через пару дней после разгона собственной свадьбы его забрали. Прямо из постели. Он даже не проснулся.
Невеста рыдала вместе со всей деревней. Она была вся в крови.
Я испугался - - - Суки! Кто-то меня предал! - - - Потом выяснилось, чья это кровь - - - Председательский сынок! - - - Как из быка хлестала! - - - Все платье залил - - - Белое, красивое - - -
Он просидел два года. Когда вернулся, у жены были другие глаза.
- - - Глаза! - - - Вихляться стали глаза - - - Никого я не тронул - - - Все письма сжег - - - И платье сжег - - - А потом председатель меня сюда - - - В Заполярье - - -
У Сафы были красивые зеленые глаза и очень нежные губы. Вообще-то из ста человек не судимыми были шестеро. Я, трое туркменов, тихих, как верблюжата, еврей из Сумгаита и собака старшины по кличке Хиросима.
Привезти нас в эту тундру стоило труда. До самого Тикси нам не говорили, куда мы летим. Сопровождающие офицеры услужливо обменивали наши кроссовки и часы на водку. Очнулись мы в небе над белой тундрой. Старая стюардесса брела по нашему Яку.
В зубах сигарета. Губы как у старой шлюхи. Рваные колготки. И усталые глаза.
В руках она несла поднос с железными кружками. В них уже был чай. И этот чай уже пах бромом.
За бортом было сорок пять. Так объявили. И еще сказали, что мы пролетаем над местами, где отбывали ссылку лучшие люди страны.
Соседи переговаривались. Я слушал, кто сколько и где отсидел.
Мелькали татуировки на запястьях. Синие перстни.
Когда мы приземлились, была метель. Сквозь мат и стоны, в тапочках и пиджачках, в трико, в туркменских халатах, как после бани, мы, словно лучшие люди страны, вышли в метель.
И два года легли над нами белым саваном. Арктическим сиянием, про которое Серега из Читы сказал, что Бог кончает на небо.
И два года мы были под небом, под небом, на которое Бог регулярно кончал.
Задрав морды, мы смотрели на это всегда как впервые. Первые из живых существ, кого мы увидели, был старшина и его Хиросима. Старшина, осклабясь из своего тулупа, осматривал лучших людей страны. Хиросима скулила, прижимаясь к валенку хозяина.
- - - Добро пожаловать! - - - Смертнички, - - - заржал старшина. И, отвернувшись, сплюнул.
Хиросима взвыла.
Я понял, что мы попали в ад.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
А потом привыкли.
Через месяц я смог влезть в нормальные сапоги. До этого старшине пришлось разрезать мои голенища. Икры были так жирны, что я порывался вырезать жир бритвой.
Я начал сбрасывать вес, как воздушный шар сбрасывает балласт.
В бане я с удивлением оттягивал складки освободившейся кожи.
Я мутировал с каждым утром.
Будто рождался снова. Из пены жира выходил стриженый подросток с испуганными глазами.
Появилась шея и нос. Нос оказался огромным. С горбинкой, как у деда.
Из брюха получился живот. Он выглядел отвратительно. Но все-таки лучше, чем раньше.
А дальше обнажилась ключица. Я впервые увидел свои ребра.
Мужики ржали.
- - - Фриц - - - смотри - - - сойдет жир - - - что найдешь новенького - - - ты как после наводнения - - - смотри - - - под жиром - - - может, ты баба - - - хочешь мальчика? - - - От Сафы - - - или от еврея - - - а может, от Хиросимы? - - -
Я молился ночами, просыпаясь от собственных криков. Лежал, слушая, как молятся и бредят другие.
Но Бог не слышал. Он был занят северным сиянием.
Чужой бред иногда помогает. Ты не одинок.
Пусть только ночью, но ты не одинок. Здоровые мужики рыдали и звали матерей. Только под утро все стихало. И мы все час перед подъемом были каждый в своем раю. Стояла полярная ночь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мы строили аэродром.
Кому он был нужен на хуй в этой вечной мерзлоте?!
Но каждое утро мы строились с лопатами, в бушлатах и валенках. Каждое утро перед нами, скрипя снегом, выступал ротный. Перетянутый ремнями, в огромном ослепительном полушубке. Гладковыбритый... Воняющий одеколоном и коньяком... Чистой постелью и бабой... Теплой комнатой с телевизором, с кофе и сигаретами, когда хочешь...
Сука! Он говорил нам о сознательности и дисциплине... О том, что нельзя есть собак... О том, что нельзя жечь костры...
О том, что нельзя приставать к якуткам и старухам в столовой...
О том, что не следует дрочить... И тем более в Ленкомнате...
И уж в крайнем случае нужно убирать за собой...
Дерьмо собачье, он даже не улыбался!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - На гауптвахте были секунды счастья.
Мимо нас, грязных, с лопатами в руках, в ватных штанах, мимо нас, отупевших, мимо нас, воняющих калом, веселые пятиклассницы шли в школу. Мы стояли толпой разинув рты. От возбуждения под нами таял снег и дерьмо в ватных штанах. От нас воняло, как от деревенских уборных. Еще бы! Мы накладывали прямо в штаны.
И это было еще хорошо...
У других были запоры по месяцам.
Девочки в песцовых шубках, белолицые, весело поскрипывая сапожками из оленя, проходили мимо, не замечая нас.
Как мимо деревьев в надоевшем лесу.
Они разговаривали о вещах, о которых мы уже забыли. Они роняли слова и запахи, от которых мы ночами мастурбировали на своих топчанах или плакали...
