Но не успел я в борьбу с мыслью этой непристойной вступить, как провидение само мне на помощь пришло. Свеча единственная, возле изголовья давешнего одра Мастера догоравшая, добралась наконец до конца своего пути воскового, зашипев на миг, когда фитиль подсвечника бронзового коснулся, и прежде чем вовсе погаснуть, блеснула светом ярким, как тогда, когда только зажгли ее. Точно как с человеком бывает, который перед мигом смертным часто последнее просветление переживает.
В сиянии этом последнем, что мгновение всего продлилось, Марию и Мастера словно ореол окружил, а мне, на коленях стоящему и восхищением безмерным объятому, показалось, что это им Господь премилостивый Сам прощение шлет Свое, хоть и стоят они перед прегрешением величайшим.
А затем во тьме все утонуло.
Он пришел, наверное, за моей душой.
Неужели же упустит добычу, которая сама идет в руки, и расторгнет договор, что мы кровью подписали? Да, но это было до того, как я узнал, что мне просить взамен. Он явно и не предполагал такой возможности, думая, что я не отличаюсь от бессловесного стада, с которым он заключал подобные договоры от века, легко удовлетворяя их ничтожные желания провести жизнь в сладострастии, а там будь что будет.
Ну и выражение появилось у него на лице, когда я ему сообщил, что хочу взамен души по договору! Не будь он тем, кто есть, мне бы показалось, что его сейчас хватит удар. Весь покраснел, словно собираясь вспыхнуть, стал тяжело дышать, начал с пеной на губах бормотать что-то на латыни (а может, это был какой-нибудь древний язык из начала времен, я не разобрал). Затем вскочил из-за стола, за которым мы сидели, того самого, в припортовом трактире, полном дебелых гаагских шлюх и разнообразного морского люда со всех концов света, где мы встретились в первый раз и где я теперь жду в надежде, что он все же имеет представление о чести и выполнит обещанное, как бы трудно это ни было. Но кто его знает, с этим народом ни в чем нельзя быть уверенным.
Он выскочил на улицу, а я остался на месте. Идти за ним было бы глупо, потому что он понял бы тогда, что мое желание не меньше, чем его, а на самом деле еще больше, ибо он уже в изобилии имеет другие павшие души, владельцы которых только и дожидаются, когда им предложат выкуп, а я еще только хотел получить желаемое. Так как я за ним не последовал, то через несколько минут он вернулся, на вид несколько успокоившись, — правда, мелкие капельки пота пробивались у него из-под поседевших бакенбард, стекая по жилистой шее — и известил меня, что он должен подумать, что мое пожелание крайне необычно, поэтому необходимо посоветоваться, однако мы увидимся здесь же ровно через семь дней, когда он сообщит о своем решении, хотя договор уже подписан, но все же… Затем он удалился, ловко отбросив за спину длинный плащ с красной подкладкой и грубо оттолкнув с дороги трактирщика, который на большом подносе нес шесть или семь кружек кислого пива к соседнему столу, за которым горланили песню.
Пиво и кружки полетели на посетителей, в большинстве своем пьяных, моментально возникла драка, обычная для подобных портовых заведений, но я не стал дожидаться его ухода, как, быть может, поступил бы в другом случае, а в одиночестве поспешил наружу, не оплатив счет, потому что в общей сумятице платить было некому. Мне не было дела, куда он направился, ибо я хотел только побыстрее глотнуть свежего воздуха и перевести дух.
Я думал, что никогда не отважусь попросить это у него, боясь, что он вообще не согласится или поймет, насколько мне это нужно, и потребует еще что-нибудь, кроме души, от чего я не смогу отказаться ни за какую цену. Однако ничего из этого не случилось. Вопреки всем моим ожиданиям, он впал в совершенное смятение, столкнувшись явно с чем-то, на что никак не рассчитывал. Ему было нелегко, я это видел, а семь дней, которые он попросил, чтобы собраться с мыслями, пройдут с разной скоростью — слишком быстро для него и слишком медленно для меня.
Но эта долгая неделя наконец минула — и вот я вновь в припортовом кабаке, сейчас полупустом, потому что, мучимый нетерпением, я явился раньше назначенного, при дневном свете. Еще не началась шумная ночная толкотня распущенных женщин и грубых проходимцев, собравшихся со всех сторон света, чьи смрадные испарения, смешанные с резкой вонью дешевого табака и скверного спиртного, вскоре вытеснят и то небольшое количество чистого морского воздуха, которое проникает снаружи.
Люди моего сословия редко или никогда не заходят сюда, и не только потому, что им совершенно не подходит здешнее общество. В сутолоке таких кабаков раздолье грабителям и ворам всех мастей, так что хорошо еще, если человек останется лишь без денег или украшений из благородных металлов и драгоценных камней. Он может лишиться и жизни, и тогда его раздувшееся тело найдут на рассвете в грязной воде где-нибудь возле мола.
Так же опасно бывает связываться и со здешними девицами, хоть это выясняется и не сразу, если это может служить каким-нибудь утешением. Болезни, которыми они могут вас наградить, прибыли сюда с далеких чужих берегов, даже из Нового света, — Божья кара за утрату целомудрия в наше время, как верят многие пуритане, — и приводят нередко к гниению заживо, которое в конце концов добирается до самого мозга.
Что же тогда меня, уважаемого королевского математика, человека высокого происхождения и с положением в обществе, могло привлечь в этот проклятый квартал? Выбор невелик — порочность или отчаяние. Я считаю, что я непорочен, — кто себя открыто таковым признает? Пусть даже все, что со мной произошло, можно назвать следствием порочности, причем сильно извращенной.
Значит, отчаяние. Полная безнадежность, в которую впадает только ум, вступивший в тщетную борьбу с проблемой, до которой не дорос. Отчаяние родилось оттого, что я понял: дойти до решения я смогу только с помощью особой Божьей милости или договора с самим дьяволом. Однако какими добродетелями или поступками заслужил я благосклонность Господа к себе? В самом деле, разве не показал я Ему своим дерзким желанием любой ценой проникнуть в величайшую из Его тайн, которая и многим святым остается неизвестной, что ведет меня гордыня и тщеславие, а не смирение и скромность, с помощью которых только и можно получить богоугодное осуществление моего намерения? Кроме того, разве Бог, будучи всеведущ и всемогущ, не мог с легкостью предвидеть, что я не стану избегать сговора с сатаной и легко повернусь к Нему спиной, лишь только потеряю надежду на Его милость?
Итак, выбора на самом деле у меня не было. Когда я увяз около тридцать шестого десятичного знака без надежды, что продвинусь еще хотя бы на шаг, — но весь во власти предчувствия, что следующий ряд, мне недоступный, скрывает откровения, которые великие пророки древности только на вершине вдохновения предугадывали, — мне стало ясно, что следует предпринять, чтобы удовлетворить сильнейшую страсть моей жизни.
Узнать, где легче всего встретиться с посланцами дьявола, было нетрудно. О, их можно встретить и в самых почтенных местах, даже в церкви, я это знаю, но там, чтобы установить связь, требовалось долго ждать случая, а мое нетерпение не позволяло мне этого. Вот так я оказался в припортовом кабаке, среди пьяного сброда, готового на любую низость, но меня это не волновало.
Я был еще силен и мог защитить себя, зато очень надеялся, что здесь не придется долго ждать. И действительно, уже на второй вечер к моему столу подошел, прихрамывая, пожилой мужчина с седыми волосами, чьи манеры и одежда так же, как и мои, совсем не подходили к этому месту, правда, тогда мне это не бросилось в глаза.
Уже по манере его приветствия я понял, что это тот, кого я искал, а не один из моих собратьев по несчастью. Он лишь сказал: «Профессор ван Цойлен», без вопросительной интонации, словно встретил старого знакомого, а не человека, которого видит в первый раз, и сел рядом со мной. Он походил на хищника, что схватил свою добычу, не давая ей пошевелиться, а теперь наслаждается ее страхом и беспомощностью. Не желая пробудить в нем подозрений, я согласился на роль, которую он мне отводил, притворившись для начала изумленным, но затем повернул разговор так, чтобы заставить его побыстрее перейти к делу. Мне не терпелось, да и он, к счастью, вскоре стал вести себя как любовник, не терпящий долгих ухаживаний.
Он обращался ко мне по имени: «Людольф», словно мы принадлежали к одному сословию, а кроме того, были довольно близки, уверенный, что это ему позволяет связь, которую мы вскоре скрепим кровью. Как и подобает деловитой и самоуверенной особе, он без околичностей достал откуда-то из-под черного плаща с красной подкладкой приготовленный свиток нашего договора. Он был написан на пергаменте каллиграфическим почерком с роскошными инициалами, как и подобало при купле-продаже столь важного предмета, как человеческая душа.
