И уходил в загул.
Где его носило месяцами? В каких краях? Через купцов доходили вести — с Нижегородской ярмарки или из Москвы. Из Ташкента. Через них он передавал гостинцы и письма, деньги. Пока наконец не возвращался собственной персоной.
И вот однажды он пропал надолго. Спустя полгода видели его в Бухаре. Или в Самарканде? И что собирался он с караваном в Китай, чтобы разузнать секрет китайской мебели, что ли.
Так, без вестей, в догадках и слезах, прошел год. А день в день, через год, Фаддей вернулся. Мосластый, лысый, загорелый. С амулетом в виде медного Шивы. С каким-то забубенным саквояжем и черной кривой палкой. Их видно на фотографии, которую сделали с него тогда же, в полицейском участке.
Он вернулся и зажил прежней жизнью — как будто ничего не случилось. Но из города с тех пор не отлучался. И не брал в рот ни капли.
Семейная легенда гласит, что все это время прадед жил у индийских монахов. И что монахи заточили его демонов в сушеную тыкву. Поэтому он и бросил пить, гулять. И зажил спокойной, домашней жизнью. Некая тыква действительно хранилась у нас дома. Размером с кулак, сухая, сморщенная. С ржавым колечком на горлышке. Внутри нее что-то пересыпалось, побрякивало. Так мне, во всяком случае, казалось в детстве. И однажды, когда родителей не было дома, я соскоблил замазку.
Но тыква оказалась пустой.
…Мне тридцать лет, я снова приезжаю в город. На Алайском ждет квартира и фрукты на хозяйском столе. Коньяк и орехи. После ночного полета сплю как убитый. Но — «Маляко! Маляко!» — это кричит под окнами молочница. И я просыпаюсь. Лежа на простынях, я думаю, что «Крик молочницы» — неплохое название для книги.
Снова засыпаю.
Первый день я провожу на алайском базаре. Сидя на каменной приступке, смотрю по сторонам. Жизнь проходит мимо, но если сидеть долго, видно, что она идет по кругу.
Я брожу среди рисовых пирамид и гранатовых залежей, которые похожи на елочные игрушки. Часами сижу за хлипким столиком, гоняя чай с лепешкой из щербатого чайничка с веревочкой.
Смотрю, как меж рядов бродят акробаты.
Два усатых джигита, они играют на визгливых дудках, стучат в барабаны. С ними гуттаперчевый мальчонка — трех лет, не старше. Он крутит сальто и ходит на руках. Делает колесо, садится на шпагат.
Торговцы довольны, хлопают.
На землю летят фрукты и деньги. Тетки протягивают лепешки.
Я допиваю чай и вижу: день — потерян.
На дворе вечер, пора обратно.
…На следующее утро я еду на Тезиковку.
Это блошиный рынок на окраине города. Товары разложены на клеенках вдоль железнодорожной насыпи. Сами торговцы в халатах закусывают тут же, на рельсах.
Барахло на рынке собрано по принципу «пригодится в хозяйстве».
Вот цепочка, она ржавая, но еще подойдет к унитазу. Черепаховый очешник — закрывается плохо, но можно прихватить резинкой. Которая продается тут же.
Какие-то спирали и нагреватели лежат на газетах. Виниловые пластинки — «Юнона и Авось», «Зеркало души», «Арабески». Отражатели для велосипедов. Среди китайских термосов я вижу знакомую обложку. Это синий (опять синий) томик из собрания Пастернака. Продает его нестарый узбек с тихим лицом. Титульный лист в книге аккуратно вырван. Номер тома на обложке заклеен бумагой цвета корешка.
«Чья работа?» — спрашиваю узбека.
«Сам делал».
Пока расплачиваюсь, в пейзаж медленно вплывает электричка. Торговцы на путях скатываются с насыпи. Их чайники и свертки остаются на шпалах. И мелькают меж гигантских — по сравнению с посудой — колес состава.
Окна в поезде выбиты, двери перекошены, выставлены. Люди по вагонам стоят плечом к плечу — как утопленники в трюме. Они молчат и смотрят, эти люди. И тогда рынок тоже на несколько секунд замирает.
Видно, как под колесами дымится чай, лежит и остывает самса.
Наконец состав трогается и выползает из картины.
Завтрак на шпалах возобновляется.
…Я жил в Ташкенте в разных домах и кварталах. У друзей или их родственников, или — чтобы побыть одному — на съемных квартирах. Однажды в поисках жилья оказался на последнем этаже бетонной коробки. Она стояла на отшибе, где город переходит в клочки и кочки, дальше в ровную каменистую пустошь.
Хозяин привел меня в малогабаритное, загаженное пространство. Ущемленная прихожая, тесная комната. Мухи. Стены выкрашены синей масляной краской. Вечный шум унитаза, остатки соломки в дверях.
Календарь с японскими девушками за 1984 год.
Я перешел в кухню. По невероятному капризу архитектора во всю стену было устроено круглое окно. Огромный иллюминатор, циферблат — от пола до потолка.
Окно выходило на пустырь. И казалось, что пустырь начинается прямо от раковины. Раковина, кстати, располагалась тут же.
Хозяин вышел, я остался один. Из крана громко капало. Срываясь, густая жирная капля летела на дно. Пересекая зеленое от зноя небо и пустошь, которая желтела внизу как лепешка.
И тогда я понял, что здесь можно провести жизнь. И ничего страшного в этом нет. В квартире на окраине азиатского города, да. На диване с дырками от окурков. На ржавом унитазе, в конце концов.
И с иллюминатором во всю стену.
Этого достаточно, чтобы наполнить жизнь смыслом, осуществить.
И что такая перспектива кажется мне возможной.
Когда-нибудь.
Где-нибудь.
Но — не сейчас.
Не здесь.
В какой-нибудь другой, второй жизни.
Под вторым именем.
Мои приезды в Ташкент проходили «под коньяком». Только его мы всем кагалом и пили.
Коньяка в Узбекистане много, и он разный. Дешевый, дорогой, но всегда с ароматом гранатовой косточки, выпечки. Как и положено коньякам, здешние вытягивают из земли лучшее, главное. И пьются легко именно с местными блюдами. Под шашлык или плов, не важно. Одну непьющую звезду Востока мы напоили, окуная в коньяк дольку дыни.
После чего она распустила волосы и пела.
…Ночи в Ташкенте черные, плотные. Как будто глаза в земле, забиты глиной. И звуки заполняют тебя, как музыканты оркестровую яму. Лежишь на балконе и слушаешь, как укладывается на ночь пыль. Как оседает под собственной тяжестью рис в баулах.
Как тонко звенят бокалы в старом серванте.
В такие ночи лучше сидеть на дворе под айвой. Играть в карты, нарды. Слова или города. Слушать самому или рассказывать, ставить музыку. Целоваться. Однажды я по незнанию решил в такую ночь сходить за коньяком. За десять минут меня дважды покусала за ляжку собака, а на пути обратно я упал в арык.
Коньяк, правда, не разбился. Но белые штаны пришлось выбросить.
Меня отмывали во дворе из шланга, который отцепили от автомата с газировкой. Такие автоматы есть в каждом уважающем себя дворе Ташкента. Обычно воду отпускает старый аксакал или полосатая тетка из ближайшего подъезда.
Пить такую воду не рекомендуется.
Меня поливали водой. Говорили: кто не падал в Ташкенте в арык, тот в городе не был. Говорили: в этом районе бешеных собак вывели к двадцать шестому съезду. Говорили: надо брать водку, это ближе и под арбуз лучше.
Кормили дыней.
Как-то раз я оказался на праздничном застолье в айвовом саду — уж не помню, по какому поводу. Плов, водка, помидоры, чай — стандартный набор. Публика молодая и мне мало знакомая. Атмосфера ностальгическая. Разговоры пустопорожние, какие бывают в городах, где жизнь оказалась на обочине. На старом катушечнике «Маяк-205» тренькал ранний «Аквариум», Джон Леннон, «Кино». Кто-то качался в гамаке, заплетал косички. Играли в монополию. Время от времени здешние интеллектуалы в ковбойках начинали ораторствовать на космические темы. Страстно и зло, поскольку выпивка кончилась, а купить — не на что.
Их вяло слушали томные девушки в батниках.
По углам громко молчали неофиты — юноши в пиджаках на вырост.
Все это время одна дикая идея никак не шла из головы. Дело в том, что на днях мой товарищ, москвич из Ташкента, рассказывал о девушке по имени Зебо, которую он купил спьяну за десять долларов на Катартале. Она была кореянкой и проституткой, эта девушка. И показала ему такое искусство любви, что три дня после этого он ходил как контуженный. Так, во всяком случае, он выглядел.
«Они, ташкентские кореянки, все такие, — заканчивался рассказ. — Не пожалеешь».
Эротические фантазии мужчин — вещь комичная. Вспомнив не к месту о мифических кореянках, я по-московски сослался на встречу (какие могут быть встречи в Ташкенте под полночь?) — и засобирался.
Провожали меня до проспекта всем садом.
«Проститутка, кореянка», — объяснил я шоферу, захлопнув дверцу. Тот невозмутимо развернул «Матисс» и дал газу.
Через десять минут мы выехали на «злачный» проспект. Над мостовой светилась иллюминация, но проспект лежал безлюдным. Кое-где под лампами дневного света еще жарился шашлык, кучки людей допивали водку.
