Ознакомительная версия.
– Скажите, а у вас были общие интересы, когда вы подружились, какое-нибудь единое увлечение, дело?
Марина лихо подмигнула Анне.
– Было, да. Теперь уж не для чего скрывать. Было у нас колоссальное дело по имени Юрий Маревич. Общее, одно на всех, единое и неделимое.
– Юрий Маревич?
– Конечно, откуда вам помнить. Сейчас заслуженный артист России Маревич, оплывший и раздобревший, перебивается на третьих ролях… тут у нас по соседству. Невдалеке от моего зверинца. А был он абсолютным кумиром и звездой Ленинграда шестидесятых. Играл Ромео, Гамлета и этого тяжелого придурка – лейтенанта Шмидта… много чего играл. Мы были его поклонницы, ауф! Слабо сказано. Мы были его священнослужительницы, дя-дя-дя… Сами потом, повзрослев, над собой смеялись, кроме Розы, конечно…
И вот что поведала Марина Анне.
Сколько можно оправдываться?
Как ни скрывай тузы.
На стол ложатся вальты
неизвестной масти.
Представь, что чем искренней
голос, тем меньше в нём слезы,
Любви к чему бы то ни было,
страха, страсти.
Иосиф Бродский. Новая жизнь
Маревича для компании открыла Роза, любившая сновать по театрам в поисках вещества мечты, а голубоглазый, с пшеничными волосами и мягким улыбчивым ртом Маревич, артист Детского театра, это вещество производил с лёгкостью юного эльфа. Он никогда не мудрил с трактовкой образов и по большей части играл прекрасное существо, обречённое на гибель – и обречённое потому, что оно прекрасней всех. Расцвет Маревича длился недолго, лет шесть, и закончился с его отъездом в Москву, забитую своими погибающими эльфами под завязку. Привыкший к исключительному положению дома, Маревич конкуренции не снёс, скис, поплыл умом и телом, и творческих сил оставалось разве на то, чтобы от одной замученной и выпитой женщины перейти к другой. Но ему, в отличие от злосчастного Мармеладова, всегда было куда пойти. Любовь, в душные и смертельные объятия которой он попал от рождения, так и не разомкнула проклятого круга, и Маревичу не суждено было познать самого себя. Однако на короткое время фокус удался, пасьянс сошёлся, и Маревич был идеалом для сотен ленинградских девочек, тосковавших по изящному.
«Женщина влюблена в чёрта» – это открыл Николай Гоголь, приписав своё открытие, достойное Нобелевской премии, сумасшедшему с его записками. Добавим существенную черту: женщина влюблена в чёрта, потому что чёрт никогда не является женщине в своем натуральном классическом виде, то есть с копытцами, рожками и бурым хвостом датского дога. Он всегда предстаёт в какой-нибудь роскошной личине, пусть и аляповатой, но намалёванной по высокому и блистательному шаблону. Поправка к закону Гоголя гласила бы: «женщина влюблена в Люцифера», и притом в молодого Люцифера, когда он, гордый, страдающий и одинокий, упал с неба на землю. Красота, одиночество, гордость и страдание – вот составные части романтического супа, который в любой пропорции кружит женщинам голову и валит их с ног. Жирный блеск этого супа всегда различим в любой славе любого романтического актёра, но блеск этот собственно актёрам не принадлежит. Чара наводится, напускается извне – и рассеивается по чьему-то приказу, но никак не по воле носителя чары. Если отец наш Шекспир прав и актёры – это зеркала, выходит, что сам хозяин обморочных чар и романтических туманов любит заглядывать в подставленные человеческие зеркальца? Но какой он тогда выходит шалун, однако. И сколько у него свободного времени!
Надо заметить, к Маревичу хозяин чары заглянул явно мимоходом, предпочтя затем иных избранников, – наверное, его раздражила откровенная глупость артиста. Да, Маревич был дурачок, и девочкам, после трёхлетнего священнослужения, удалось это обнаружить. Реакция была смешанной: Лиля несколько разочаровалась, Алёна огорчилась, Марина отнеслась с ироническим спокойствием, а вот Роза отказалась воспринимать глупость Маревича как факт, отменяющий Служение. У её подруг мечты как-то путались и мешались с жизнью, и они могли всерьёз видеть в длинношеем красавчике нечто вроде идеала. Роза же твёрдо знала, что Маревич – это мираж. Так при чём тут были реальные черты его личности?
Она с великим неудовольствием, просто за компанию, оставалась ждать артиста у служебного подъезда («Ну что вы хотите увидеть? Вышел, пошёл, как все»), но зато с великим удовольствием занималась приобретением цветов для него. Три года у Маревича на поклонах были лучшие букеты в театральном Ленинграде. Цветы тоже являлись прекрасным миражом, так что – мираж к миражу, такова была безупречная логика Розы…
«Гамлет» в Детском театре шел в самой простодушной интерпретации из возможных—хороший мальчик, бывший школьник, попал в переплёт. Маревич играл элементарно и сильно: хватался за голову при явлении призрака, на словах «Дания – это тюрьма» колотил руками в чёрные металлические ворота, кстати сооружённые на сцене, отчаянно рыдал над телом убитого им Полония, а советуя Офелии ступать в монастырь, сардонически хохотал. Нерешительность его прямо объяснялась неопытностью – добрый, весёлый мальчик жил до поры в счастливой семье, учился в привилегированной школе, и откуда ему было знать, как вести себя в треснувшем мире, где завелась и быстро прогрессирует гниль разложения? Стоит ли в нём жить вообще? И на диво уместно звучал у Маревича монолог про «быть или не быть» – отличник учёбы концентрировал в рассуждении все резоны, по которым жить не стоит, и единственную причину, по которой жить всё-таки приходится. Роза смотрела этого «Гамлета» бессчётно. Она и заразила девочек Маревичем, Шекспиром, страстью к фантомам и к блаженному небытию зрителя. Ведь когда гаснет свет и освещается сцена, тебя нет, ты ещё не родился или уже умер, ты не имеешь никакого влияния на ход действия, сиди и смотри, как для тебя, несуществующего, разворачивается мираж Драмы Бытия… «Смотрите, как получается из „Гамлета», – говорила Роза, – всякое знание об иномире блокировано. Отец является сыну рассказать о своей земной смерти, но не имеет никакого права рассказывать о теперешней загробной жизни. С помощью блокировки любых конкретных сведений о другой жизни людей запирают на земле. Они не знают, что там, за чертой, они боятся шагнуть, они трепещут… Вам это ничего не напоминает? КПСС тоже запирает своих подданных за железным занавесом, чтоб не утекли. Дания – тюрьма, весь мир – тюрьма, но и мироздание тоже тюрьма. Правящие миром просто копируют своего создателя!» – «Какого создателя, Роза? – возражала Лиля. – Надо ещё доказать, что он есть». – «Это аксиома», – зло отвечала Роза.
Маревич для Розы воплощал идеальный образ человека-жертвы: то был центр её зарождающегося трагического мировоззрения. Совсем иначе относилась к артисту Марина – он для неё был частью рукотворного, искусственного, забавно-игрушечного мира, в который она сразу решила попасть в качестве фигурантки. Это к ней должно быть обращено лицо героя-любовника, это она будет «о радость, о нимфа», это ей положено гибнуть, петь и плыть по вечной реке в белом платье ничьей невесты. Она хотела навсегда очутиться в нутре этого мира, где идёт другой снег и светит другое солнце. Что до Лили, то она давно искала себе службу вне фасадной идеологии, нечто всепоглощающее, несколько мученическое и разделённое с товарищами, – и нашла. Лиля откосилась к своей театральной вахте совершенно серьёзно: писала Маревичу подробные записки, как он сегодня сыграл и что следовало бы улучшить, очень волновалась о его моральном облике и всегда дожидалась актёра после спектакля, как будто желая убедиться, что непременная сценическая гибель ему ничуть не повредила. (Л Маревич на сцене отчего-то постоянно гиб.) Алёна же была по-простому рада – счастлива вырваться из коммунального ада с его распаренными бабами и бузящими мужиками в чистое интеллигентное житьё: спектакли-книжки, умные разговоры.
Следующий удар но священной любви нанёс спектакль на военно-революционную тему под названием «Горячий ключ», где Маревич самоотверженно и на редкость бездарно играл комиссара Боренко. Семиградский, главный режиссёр театра, решил стереть с Маревича нажитые штампы, и в результате бедный артист, совершенно не понимая, что ему делать, орал два часа дурным голосом» а его дивные пшеничные волосы были зачёсаны назад и покрыты лаком, отчего обнаружились начинающиеся залысины. За эту роль Маревич получил премию Ленинградского обкома комсомола, за чем последовал последний и окончательный удар – артист не только вступил в партию, но и немедленно возглавил партийную организацию театра. Хитрый и мудрый ход Семиградского, осторожно и с большим умом выстраивавшего оборонительные укрепления театра (на носу была премьера по Окуджаве!), оценили все посвященные, но девочки были потрясены. В сладкую область чистой мечты замешалась кислая скука реальности! «Парторг не может играть Гамлета, – отчеканила Роза. – Максимум – Клавдия».
Ознакомительная версия.
