Потом он решил, что нужно ехать, нужно найти это кладбище, могилу и замолить грех своего тупого равнодушия. Он подсчитал деньги и, решив, что, если питаться хлебом и чаем, то он выкрутится, отправился на аэровокзал. Но чем ближе подъезжал к нему, тем меньше испытывал уверенности в своем решении. Он все пытался вспомнить отца в детстве, но не всплывало ничего определенного: отец представлялся каким-то светлым теплым пятном, помнилось только, как мать или бабушка подносили его к отцу. Тот, кажется, все время смеялся и кололся небритыми щеками. Потом, в юности, в те дни, что отец гостил у них, он казался заурядным и неинтересным человеком, хотя Макаров не хотел себе в этом признаваться. Он не помнил ни слова из того, что говорил ему отец, хотя они беседовали подолгу каждый вечер. Скорее всего, говорил только Макаров, а отец ахал от удивления или возмущался, вел себя как типичный провинциал и запоем читал антисоветские книжки, которые тогда часто приносили макаровские друзья. Подкупал лишь взгляд — отец всегда смотрел на него с нежностью.
Добравшись до места, Макаров встал в очередь в одну из касс и стоял покорно и тихо, еле-еле продвигаясь вперед. Тут кто-то дернул его за рукав. Он поднял глаза и увидел убогого с кладбища. Тот был по-прежнему небрит, замызган и радостно улыбался.
— Ты что, улетаешь? Брось! Разве так путешествуют? Я немного колес достал, пошли примем.
— Только этого мне сейчас не хватало!
— Ты же хотел в другой мир, я уже сейчас не помню — в какой. Две таблетки примешь — и там.
— Да у меня и без таблеток неплохо получается.
— Как это? Научи.
— Это просто, но очень дорого.
— Ну тогда мне не подходит.
— Ладно, пошли лучше сначала выпьем, а потом, может быть, и твоих таблеток попробуем.
— Билет, значит, не будешь брать?
— Да нет, рейс мой пока отложили.
— А ты куда хотел лететь?
— Мне все равно куда, лишь бы вернуться. Я уже целую вечность возвращаюсь и возвращаюсь, и ничего у меня не получается.
Через месяц Толя Новиков, с которым они сблизились после похорон и часто перезванивались, пригласил его на юбилей известного модного художника, с которым он имел честь состоять в приятелях. Макаров отнекивался, а Толя говорил, что художник хоть и известный, но вполне скромный и хороший мужик, с ним интересно поговорить, да и люди к нему приходят интересные.
— Ладно, уговорил, только при одном условии. Чтобы ты надел те брюки, которые привез из Англии, под замшу, не мнущиеся.
— Причем здесь мои брюки?
— Шутка.
— Нет, серьезно, откуда ты знаешь про брюки?
— По Би-би-си передавали.
Художник жил в небольшом отдельном доме, сразу за кольцевой.
— Он что, очень богатый? — спросил Макаров, когда они подходили к крыльцу.
— По-моему, нет, этот дом к нему по наследству перешел.
Внутри оказалось очень мило: много выпивки, много красивых женщин. Макаров выпил бутылку вина и стал по-доброму, весело пьян. Толик потащил его в соседнюю комнату, посмотреть на последние работы художника. На всех картинах были изображены бутылки: большие, маленькие, кривые, пузатые, пузырчатые, темно-зеленые и синие — очень много бутылок, целый бутылочный мир, который жил по своим бутылочным законам, выпячивая бока и нагло разглядывая всех, кто к нему не принадлежал.
— В этом что-то есть, правда? — говорил Толя.
— Действительно интересно, только от такого количества бутылок мне снова захотелось выпить.
Когда вернулись, он сразу увидел Анну. Она стояла рядом с красивым стариком, похожим одновременно на Алена Делона и на Жана Марэ, который о чем-то горячо спорил с художником. Анна тоже увидела его, застенчиво улыбнулась, потом отвернулась к спорящим. Это возмутило Макарова, он подошел и громко, с вызовом сказал:
— Здравствуй, Анна!
— Здравствуй, не ожидала тебя здесь увидеть. Познакомься, это мой муж.
Делон благосклонно кивнул и пробормотал что-то неразборчивое. Художник тут же утащил его смотреть бутылки.
— Как тебе мой муж?
— Шикарный мужик! Похож на Алена Делона в старости. И на Жана Марэ.
— Нахал! Ему всего шестьдесят.
— Кому? Жану намного больше.
— Напился и хамишь. Почему ты не звонил так долго?
Заиграла музыка, в центре комнаты начали танцевать.
— Пойдем потанцуем, — попросил Макаров.
— Как-то неловко здесь.
Они танцевали, и Анна все время пыталась освободиться от его слишком пылких объятий, а он все теснее прижимался к ней и шептал:
— Ты сегодня необыкновенна. Ты такая красивая, какой я тебя никогда не видел. Мне даже кажется, что я тебя вообще никогда не видел. Но теперь буду видеть чаще.
— Почему?
— Потому что скоро зима, и это будет наша зима, об этом уже стихи написаны.
— Какие стихи?
— И были дни, и падал снег, как теплый ворс зимы туманной, А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех…
— Никогда не слышала. Что все-таки с тобой?
— А что такое?
— У тебя глаза грустные. Мне кажется, что ты сейчас заплачешь.
— Я плачу по тебе.
— Ты все-таки много выпил.
— Много. И мне опять захотелось в другие миры.
— В какие миры?
— В разные. Но особенно в волшебный лиловый. Там ты была моя, там весь мир был мой.
— Перестань меня целовать, на нас люди смотрят!
— Какие люди? Здесь никого нет, одни бутылки. Бежим отсюда!
Ударом ноги он распахнул дверь веранды, и они выбежали в сад.
— Куда ты меня тащишь?
— Вон видишь — какая куча травы! Ляжем туда и займемся любовью.
Она что-то кричала возмущенно, но он дернул ее, и они упали на эту кучу. Их обдало острым запахом увядающей травы, от которого у Макарова еще сильнее закружилась голова. Анна молча отчаянно вырывалась; он лежал на спине, сжимал ее в объятьях и видел за ее плечом огромные низкие осенние звезды. Среди них двигалась крохотная яркая точка, пересекавшая небосвод.
«Это мой бывший сокурсник куда-то несется в своем звездолете», — подумал Макаров.
— И долго ты будешь меня так держать? — Анна, кажется, не на шутку разозлилась.
— Ну, куда ты рвешься? Там ничего нет. Почти ничего. Все скоро рухнет. Должно рухнуть, чтобы все началось сначала. А с этим миром ничего уже сделать нельзя.
— Немедленно отпустите мою жену, — услышал он растерянно-злой голос Делона.
— Это моя жена! — Макаров перевернулся, изо всех сил сжимая Анну, вдавливая ее в траву. — Ты ведь моя, моя, мы обязательно прорвемся с тобой, вместе прорвемся….
Тут голова его взорвалась от страшного удара по затылку, и он потерял сознание.
Очнувшись, Макаров почувствовал, что Анна по-прежнему лежит в его объятьях — лежит тихо, не шевелясь.
— Ты что? — спросил он испуганно.
— Ты меня совсем задушил.
Он отпустил ее, приподнялся и застонал от боли в затылке. И тут же он почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Он увидел в окне стену соседнего разрушенного дома — в зияющие дыры окон лился сильный, яркий свет полной луны.
— Что с тобой?
— Не знаю, голова очень заболела. Когда же кончится это чертово полнолуние!
Они сидели у костра, не шевелясь, будто холодный сырой воздух сковал их по рукам и ногам, и смотрели, как огонь дожирал последние ветки. Чем меньше делалось пламя, тем гуще и плотнее становилась окружающая тьма. Только вдали светлым бесформенным пятном еще угадывалась громада замка да видно было, как шевелятся толстые комья тумана над речкой.
— Где же этот Бенджамен?
— Подожди, еще есть время.
— Один Бог знает, есть ли еще время.
— Ты боишься?
— Да. Ты знаешь, я никогда ничего не боялся, но сейчас мне очень страшно.
— Всем нам страшно, — как эхо, отозвался третий, — но нельзя об этом говорить вслух, мы соблазняем дьявола.
Наконец вдали замаячила фигура, сливающаяся с окружающей темнотой. Казалось, это просто сгусток тьмы, качающийся в поле. Один из рыцарей перекрестился. Потом сгусток разделился надвое, и вскоре к костру подошли старик, завернутый в коричневый плащ, и подросток, с длинными до плеч, белыми волосами.
— Что, Бенджамен, пора?
— Да, сейчас самое время.
— Кто это с тобой?
— Джуди, моя племянница.
— Она пойдет с нами? Зачем нам девочка в таком деле?
— Джуди не простая девочка, она многое может.
— Ведьма?
— Может быть. Иногда делает такие вещи, которые я не могу понять. И, потом она поможет вам объясняться.
— Она знает их язык?
— Да. Так же, как вы, и даже лучше.
— Как я? Да будь я проклят, если запомнил хоть одну фразу из этого варварского говора!
Они подошли к реке. У самой воды в свете факела был виден огромный лаз, под углом уходящий в землю. Факел освещал только края ямы, а дальше она казалась наполненной темной, как уголь, водой. Старик сбросил на землю мешок.
