Когда В. П. Минккинен получил рейтинги за сентябрь, ему стало не по себе. Он знал, что эти цифры лягут на стол начальства, а оно в свою очередь доведет их до сведения угрюмого пятидесятипятилетнего владельца компании Мерио, бывшего хиппи образца шестидесятых, который решил делать деньги и в конце концов стал могущественным медиамагнатом. Минккинен знал, что некоторые приближенные лица уже давно советуют Мерио прикрыть «Сумеречный час», и потому решил обсудить положение дел с Лангом наедине. Они встретились в офисе производящей компании, шестью этажами выше студии в Эстра-Бёле, и Минккинен начал разговор с вопроса:
— Знаешь, в чем была наша главная ошибка?
— Если бы. — Ланг зевнул и уставился в окно. Было десять часов утра, а он начал прошлую ночь в «Тапасте», продолжил в «Соде», усугубил на «10-м этаже» и закончил в «Манале» около четырех утра.
— Мы не стали продавать тебя вместе с передачей с самого начала, — сказал Минккинен. — Надо было назвать шоу твоим именем.
Ланг еще раз зевнул и промолчал. Он провел рукой по волосам и стал с интересом наблюдать за рыбками в аквариуме.
— Нельзя же так, Криде! Возьми себя в руки! — резко сказал Минккинен и для убедительности постучал костяшками пальцев по столу. — Ты же в отключке.
— «В отключке»? В каком смысле «в отключке»? — рассеянно пробормотал Ланг.
— Я серьезно, Ланг, — задыхаясь, продолжил Минккинен. — Ни одно солидное издание, даже те, что принадлежат Мерио, больше не желает писать о тебе хвалебные отзывы. Я уже не могу пропихнуть твое имя даже в журнальные анкеты, типа «мои любимые книги», «мое жизненное кредо», «десять вещей, без которых я не могу жить»… они вообще не хотят использовать твое имя. Был только один звонок из редакции «Сейски». До них дошли слухи, что ты спишь с малолетней матерью-одиночкой из Бергхэля.
— Она не малолетка, Ви-Пи, — ответил Ланг. — Ей двадцать семь.
— Да это не важно, — раздраженно сказал Минккинен. — Суть в том, что тебе надо вести себя осторожнее.
— Они почуяли кровь? — спросил Ланг.
Минккинен многозначительно кивнул:
— Думаю, да. У нас был уговор, но они готовы его нарушить. Теперь их интересуют твои грехи, а не добродетели.
— Я не понимаю… — забормотал Ланг, но решил не продолжать.
— Чего ты не понимаешь? — резко спросил Минккинен и требовательно посмотрел на Лапга.
— Почему общественное мнение должно обязательно впадать в крайности? — сказал Ланг. — Почему тебя либо носят на руках, либо втаптывают в грязь, словно третьего не дано?
— Потому что народ у нас ленивый и подлый, — отрезал Минккинен. — Что ты можешь им предложить? Чем ты можешь похвастаться? Новой книгой или… а как там твой мальчик? Он, кажется, заканчивает школу? Это можно преподнести…
— Прекрати! — сказал Ланг. — Он окончил школу в прошлом году и теперь в Лондоне.
— Ты, разумеется, мог бы показаться в свете с подходящей красоткой, — с воодушевлением продолжил Минккинен, не слушая его. — Пока еще не перевелись желающие совершить круг почета с тобой на пару. Как тебе, скажем, Маннила? Она снова свободна, а в декабре у нее премьера и…
— Черт возьми, Ви-Пи, давно ли ты стал сутенером? — вдруг завелся Ланг. — Я уже сыт по горло этим дерьмом! Меня вышибли с ринга какие-то сопляки, поддатые скейтбордисты, которые только и знают, что трясут своими причиндалами перед прессой и оскорбляют гостей. А ты хочешь, чтобы я — я! — унижался ради того, чтобы попасть на страницы таблоидов, которые боготворят этих двадцатилетних недоумков! Ни за что, Ви-Пи! Не дождешься!
— Послушай меня, Криде! — терпеливо сказал Минккинен. — Эти сопляки отнимают у нас зрителей…
— А мне плевать! — перебил его Ланг. — Я человек, способный думать, а не машина, сконструированная, чтобы обрабатывать общественное мнение и подчиняться ему.
— Да, — произнес Минккинен неожиданно холодным тоном, — ты только и способен, что думать, а задницей своей пошевелить уже не можешь. Неужели это все из-за бабы?
— Идиотский разговор! — зло сказал Ланг. — Кто из нас спятил, Ви-Пи?
— Лично у меня на этот счет нет никаких сомнений, — заносчиво ответил Минккинен. — Сомневаешься ты, Ланг.
— Спятил или нет, — сказал Ланг устало, — но я ухожу. Всего хорошего, господин продюсер.
— Отлично, вали, — пробормотал Минккинен, когда Ланг встал, взял пальто и направился к двери. — Проваливай, трус несчастный. Дерьмо разгребать мне придется в одиночку.
В тот же вечер Ланг сидел за столиком у окна в «Карусели» на набережной Хавсхамнен. Он видел, как вспыхнуло и погасло октябрьское небо над островом Друмсё, видел, как луна повисла бледножелтым серпом над низкими пакгаузами Бюсхольмена. И думал: «Ви-Пи мне больше не друг. Он стал термитом, еще одним термитом, пожирающим мою душу».
Когда стемнело, он пошел не домой, а в кабинет, который снимал на Виллагатан. Пока компьютер подключался к серверу, Ланг думал о том, что уже давно не заходил сюда, чтобы писать. В его электронном ящике было три новых сообщения: примирительное — от В. П. Минккинена, обеспокоенное — от Анни (она писала, что разговаривала с Юханом и ей «послышалось, будто он в плохой форме») и еще одно — от Сариты (в строке «тема» было набрано: Ты серьезно решил никогда больше не отвечать мне?). Для начала Ланг отправил две строчки Минккинену: «Possessing an acute perception is not the same а being mad. But sometimes possessing an acute perception can drive you mad»[21]. Затем он написал длинное, доброжелательное письмо Анни, с которой не разговаривал уже больше года, и попросил прислать побольше сведений о Юхане. И наконец, удалил письмо Сариты, не читая его, после чего сразу же «очистил корзину» — он, Кристиан Ланг, был не из тех, кто прогибается.
В среду, морозным и ветреным вечером, всего через неделю после ссоры с Минккиненом, Ланг возвращался домой после очередной неудачной записи «Сумеречного часа». Дождь лил как из ведра, ветер яростно трепал полуголые деревья, в узких переулках и парковых аллеях лежали глубокие тени. Темные сутулые фигуры редких прохожих сновали по пустынным улицам, отчего город напоминал фильм Фрица Ланга, в котором всех убийц одновременно выпустили на свободу. Из-за позднего часа все парковки были заняты, поэтому Лангy пришлось оставить «селику» у самой Виллы Энси. Несколько сот метров до Скарпшюттегатан он прошел пешком. В лицо хлестал дождь, дул северный ветер, и Ланг не мог отделаться от неприятного чувства, что за ним кто-то следит. Открыв железную калитку, он вошел во внутренний дворик и увидел высокого мужчину в армейской куртке, который стоял возле дальней стены. Сердце Ланга заколотилось от ужаса: он был уверен, что это первый в его жизни сталкер[22] и ему сейчас придет конец. Мужчина не двигался с места. Ланг в ужасе направился к подъезду, в одной руке он держал ключ, другую сжал в кулак. Мужчина был длинноволосый и худой: если он и не сталкер, то, вероятно, наркоман, которому нужны деньги на дозу. Ланг хотел проскользнуть внутрь и захлопнуть за собой дверь, прежде чем незнакомец нападет на него. Но когда Ланг уже стоял возле двери, что-то в этом жалком человеке привлекло его внимание, и он неуверенно спросил: «Юхан?» И тут Ланг увидел, что незнакомец боится не меньше, чем он сам: из темноты послышалось испуганное и робкое: «Папа?»
Общими усилиями Ланг и Анни устроили Юхана в наркологическую клинику в Северном Эсбу. Впервые за более чем десять лет они делали что-то вместе. Им было необходимо это хрупкое перемирие: за год, прожитый в Лондоне, Юхан успел пристраститься и к экстази, и к амфетаминам, так что его состояние, как и подозревала Анни, внушало серьезные опасения.
Тревога за Юхана на некоторое время отвлекла мысли Ланга от Сариты, и он с бессознательным упорством игнорировал все ее попытки связаться с ним. На работе он стал еще более рассеянным и безразличным; было ясно, что отношения с Минккиненом испортились окончательно: теперь команде «Сумеречного часа» оставалось лишь продержаться до конца мая, когда будет записана и выпущена последняя передача.
Кроме Юхана, Ланг думал об Анни. С того времени, как они расстались, он впервые увидел в матери своего отпрыска цельную гармоничную личность, а не просто умную сучку, которая обливала его грязью по телефону. За одиннадцать бурных лет совместной жизни они порядочно надоели друг другу, кроме того, Анни не могла простить Лангу его частые, как выяснилось, измены. После развода они поддерживали связь лишь ради того, чтобы Юхан, который жил с Анни и ее новой семьей, общался с обоими родителями. Но вот сейчас не прошло и месяца, а бывшие супруги уже дважды пообедали и один раз поужинали вместе. И хотя во время этих встреч они в основном обсуждали, как лучше помочь Юхану, Ланг, разумеется, размышлял и об Анни. Он отметил, что она стала неважно говорить и писать по-шведски. Трое детей Анни от второго мужа, трудяги-юриста, говорили в основном по-фински. Сама Анни возглавляла отдел информации в крупной фармацевтической компании. Таким образом, и в личной, и в профессиональной жизни финский был для нее первым языком. Ланг вспоминал, что, когда они занимались любовью, сдержанная, воспитанная Анни превращалась в похотливое существо и в минуты сладострастия сыпала скабрезными словечками и забористыми ругательствами. Ланг подумал, что, наверное, теперь Анни произносит те же слова по-фински. Интересно, размышлял Ланг, доводилось ли Анни хоть раз испытать чувство, которое испытывал он: двуязычный человек теряет все самое сокровенное, лишается языка для выражения истинной любви и истинного ощущения жизни, а потому все слова, произносимые во время любовного действа, звучат для него фальшиво и неискренне, словно он предпочел бы какой-то средний язык. Ланг хотел спросить Анни об этом, но не осмелился, вопрос показался ему слишком уж интимным.
