Капитан Воскобоев с утра не предпринимал никакой работы. Он сидел боком на узком подоконнике и курил. Голубенький ордер на квартиру не слишком обрадовал капитана. Счастливый мотив, трепещущий в горле жены, раздражал, как шум воды в неисправном умывальнике. Нервно вздрагивая краями губ, Воскобоев глядел во двор: там чернела труба новенькой котельной и тускло поблескивали куски антрацита, сваленного в кучу. Возле кучи сидел на корточках молодой рабочий жилконторы и сколачивал детскую песочницу. Его молоток бил тяжко и глухо, как сердце в часы волнений и недосыпа. Звуки молотка доставляли рабочему удовольствие: упиваясь ими, он все стучал и стучал, пока не достучался до самых ранимых глубин издерганной воскобоевской души. Крикливо выругавшись, Воскобоев захлопнул форточку. Рабочий замер. Елизавета выронила тряпку и в который раз умолкла… Собрав в бумажный кулек неизрасходованные гвозди, рабочий ушел прочь со двора. Пошел дождь. Тускловатый глянец угольной кучи стерся. Капитан курил и со злорадством, доселе несвойственным здоровой воскобоевской натуре, наблюдал, как на бельевой веревке мокнет рубашка соседа по лестничной площадке майора Трутко… Жена майора Галина выбежала из подъезда в одном халате и шлепанцах, сорвала рубашку с веревки, бросилась назад, угодила шлепанцами в свежую лужу, да так, что шлепанец там и остался. Дождь усилился. Нелепо размахивая рубашкой, Галина прыгала вокруг лужи на одной ноге. Воскобоев хохотал. Потом утих и сказал Елизавете:
— Бестолковая погода. Я тоже хорош — сто лет не писал пулю.
Он накинул на плечи плащ-палатку, вдел ноги в ботинки и вышел из квартиры. Постоянный партнер по преферансу полковник Живихин жил в доме напротив… Елизавета уселась на подоконнике там, где было нагрето мужем, и задумалась. Муж повеселел неясно отчего. Он даже хохотал. Он даже в преферанс пошел резаться, а это значит — ожил, отпустило его, надоело ему каменеть и тонуть в угрюмом своем страдании… То затихая, то усиливаясь и как бы пробуя различные тональности, дождь за окном, наконец, настроился и перешел в долгий однотонный ливень. Задремывая, Елизавета слушала дождь, доверяясь ему охотнее, нежели своим неуверенным мыслям, надеясь, что дождь усыпит тревогу, которая не покидала ее с того самого дня, как капитан ВВС Воскобоев был отстранен от полетов.
…Тот полет был недолгим. Грозовые дожди июня промыли небо перед вылетом, солнце замерло, как флаг, и, оторвавшись от бетонной полосы, затем набрав высоту и привыкнув к ней, капитан ощутил знакомое и единственное свое счастье. Радуясь отсутствию грозовых наростов в небе, расчерченном инверсионными линиями, он проводил полет в полном соответствии с заданием и в заданную минуту вышел в заданный район. Пока тело и мозг капитана послушно и умело выполняли свою работу, живая воскобоевская душа обретала неслыханную свободу. Забыв о существовании земной тверди и тверди небесной, она мнила себя единственной обитательницей и хозяйкой безграничного Пространства, которой никто не надобен в собеседники, соглядатаи и соседи: ни земные диспетчеры, ни птицы, ни даже Бог, ибо двум богам не ужиться в одной Вселенной… Она опомнилась лишь тогда, когда дыхание самолета сбилось и он начал терять высоту, — очнулась, скуксилась в жалкий плевочек, поспешно спряталась в свою оболочку и там замерла. Самолет скользил вниз, подобно санкам, что летят с горы по голубой дорожке, и капитан утешал себя тем, что двигатели, пусть потеряв обороты, пусть кое-как, но работают и, стало быть, до аэродрома он доковыляет. И земля подбадривала по радио: «Доковыляешь, доковыляешь», но тут внезапно, как смерть, наступила тишина, капитан понял, что двигатели умерли, и покинул самолет… Беспомощно повиснув на парашютных стропах, он спиной ощутил силу далекого взрыва… Вскоре воздушный поток развернул капитана, и он затосковал, увидев вдали спокойный столб черного дыма.
Самолет упал на просеку пытавинского заказника. Взрыв расплющил стойку ЛЭП, далеко разметав ошметки проводов. В Пытавине неделю сидели без электричества, и подробности катастрофы передавали друг другу шепотом при свечах и керосинке… Воздушная волна вырвала с корнем сосны по обеим сторонам просеки. Возник пожар, пожравший пятую часть заказника. Из речки Сиротки, как только она закипела, повылезали красные раки. Змеи, кожей почуяв приближение пламени, всаживали боевые зубы в кору деревьев и висели потом на стволах в гордом и безучастном ожидании конца. Пытавинский заказник и леса вокруг него разом лишились многих видов птиц, устроенных слишком хрупко для того, чтобы выжить, когда этот мир вздрагивает. Стаи кабанов и лосей с непостижимым бесстрашием атаковали автомобили на шоссе республиканского значения. Звери гибли, разбивая черепа о радиаторы, кроша рога, клыки и копыта, но и металл не выдерживал, превращался в мочало. Несчастные водители сошли с ума, молчат и сами не помнят теперь, куда они ехали… Комиссия установила, что виновником всех этих бед и прежде всего гибели дорогостоящего самолета следует считать летчика, который, оказывается, мог и обязан был дотянуть до взлетно-посадочной полосы. Капитан ВВС Воскобоев был отстранен от полетов. Не зная, как и чем вернее утешить друга, командир Живихин добился, чтобы Воскобоева оставили в Хнове при части, при нем, Живихине, на вполне приличной земной работе. Он же и выхлопотал капитану отдельную однокомнатную квартиру в новом доме на углу Архангельской и Клары Цеткин.
Воскобоев вернулся от Живихина за полночь. Не решаясь включать большой свет, по дорожке света, падающего из прихожей, он осторожно приблизился к жене. Елизавета спала, сидя боком на подоконнике, уткнувшись лицом в стекло, за которым была тьма, и дождь гудел во тьме. Воскобоев потрогал стекло и, ощутив его неприятный влажный холод, отдернул руку. Сырая ночь, пустота не обжитой еще и оттого как бы чужой квартиры, гул дождя за окном, неудобная поза Елизаветы, чье лицо, приплюснутое к стеклу, стыло во сне, разбудили в Воскобоеве жалость к жене и беспомощное чувство вины перед нею. Он попытался наспех осмыслить то, как прожили они с Елизаветой недели, прошедшие после катастрофы, и испугался: подобно телу, брошенному в обезвоженный колодец, мысль падала в никуда, и ей не за что было зацепиться — ни чувств, ни желаний, ни ссор, ни слов… Раньше Воскобоев всегда имел при себе пять-десять новых анекдотов и, если вдруг не о чем было разговаривать, мог неторопливо, с паузами, дабы растянуть удовольствие на целый вечер, рассказывать их Елизавете. Она хохотала до потери дыхания, даже если анекдоты были ей непонятны, даже если они и вовсе были не смешны, — а хохотала она оттого, что муж рядом: он рассказывает, она слушает, и это хорошо… В последние глухие недели ничего не было между ними: ни чувств, ни слов, ни ссор, ни анекдотов. Стоя у окна и виновато глядя на спящую жену, Воскобоев попытался вспомнить что-нибудь из анекдотов, но какая-то дрянь, раньше дрянью не казавшаяся, всплывала на поверхность сознания; кукарекал похабно какой-то Петька, и еще — окровавленный голый любовник на глазах у детей, играющих в куличики, отползал за угол многоэтажного дома… Елизавета всхлипнула во сне, и Воскобоев погладил ее по щеке. Елизавета проснулась и поцеловала его в ладонь. Воскобоев испуганно отдернул руку. Загрохотав ботинками, направился к выключателю и зажег большой свет. Свет был нестерпимо ярким. Плафонами новоселы еще не обзавелись, и под потолком висела голая лампочка на кривом проводе.
— Много проиграл? — спросила Елизавета без особого интереса.
— Шесть сотен копеек, — ответил Воскобоев и пошел на кухню, бросив на ходу: — Корми.
Вяло ковыряя ложкой в гречневой каше, он слушал, как старательно Елизавета гремит чайником; звук этот оскорблял Воскобоева, и он уже не жалел жену, но зло недоумевал, к чему она здесь, в хновской ночи, где не должно быть никого, кроме него самого и его несчастья. Устав неметь от тяжелого, неприязненного взгляда мужа, Елизавета взбунтовалась — изо всех сил шарахнула чайником о стену, расплескав кипяток и разбив плитку кафеля. На этом бунт иссяк. Она выбежала из кухни, бросила на пол комнаты мокрую плащ-палатку мужа и улеглась на нее, тихо плача, вдыхая запах линолеума и мокрого брезента.
И тогда Воскобоев пришел к ней. Опустившись на краешек плащ-палатки и с минуту помолчав, он вдруг принялся торопливо и подробно высказывать свои соображения о предстоящем застолье: кого позвать, кто сам придет, сколько купить водки, если учесть, что четверо вовсе не пьют, другие, есть и такие, предпочитают крепленое вино, а полковник Живихин — тот давно зациклился на коньяке, но главное, чем кормить, где достать такую прорву мяса; конечно, и рыбу можно сделать на уровне европейских стандартов, например, запечь… Тут Елизавета перебила мужа, стала соглашаться с ним во всем и успокаивать насчет рыбы. Разумеется, она запечет рыбу, да и по поводу мяса расстраиваться не нужно: Живихина нужно расшевелить. Он охотник, и пусть еще не сезон, но ведь есть же у него знакомые егеря — пусть застрелят кабанчика или лося или, на худой конец, поделятся из старых запасов…
