– Ты что, и в самом деле так думаешь, Бернард?
– Провалиться мне на этом месте, если вру.
– Я… я тоже в это верю. Но меня почему-то гложет чувство вины. Черт, это все так необычно, у меня прямо голова закружилась.
– Того, кто отвергает чудеса и фантазию, еще при жизни ждет трупное окоченение.
«Развеселая пирушка» в длину была около двенадцати метров, не считая бушприта. Она вмещала четырех пассажиров и могла бы вместить больше, но ее каюта была переделана таким образом, чтобы максимально расширить грузовой отсек без особых изменений внешней конструкции. Это был отличный шлюп из тикового дерева с отделкой из латуни. Его запах вызывал в воображении образ корабля, перевозящего пряные приправы, – впрочем, «Развеселая пирушка» в некотором смысле и была таким судном.
Ли-Шери сидела на корме, у камбуза, за столиком, накрытым стеклом. Под стеклом лежала навигационная карта Гавайского архипелага. Кофейные чашки и бокалы из-под текилы оставили круглые следы на стекле – липкие атоллы посреди усыпанного крошками Тихого океана. Пальцем, не участвующим в сжимании туалетной бумаги, Ли-Шери водила по краям безымянных рифов.
– Знаешь, – наконец промолвила она, – рядом с тобой мне нравится быть принцессой. Большинство мужчин, с которыми я была знакома, заставляли меня стыдиться этого. Они втихомолку давились от смеха при одном упоминании красоты, магических чар и… что там еще олицетворяли принцессы?
– Волшебство, роковые предсказания, лебедей в дворцовом пруду, закуску для драконов…
– Закуска для драконов?
– Ну да, вся эта романтическая дребедень, которая делает жизнь интересней. Людям это нужно не меньше, чем низкие цены на бензин или детское питание без дуста. Твой бывший дружок наверняка даже соски тебе не целовал как следует из боязни, что в них скопились пестициды.
Услышав про себя, соски принцессы тотчас встали по стойке «смирно».
– В начале моей бунтарской карьеры (не важно, когда именно), сразу после первого побега из тюрьмы, я участвовал в угоне самолета на Кубу. Кастро, тот еще лис, предоставил мне политическое убежище, но не прожил я в Гаване и месяца, как отвязал с пристани лодку с подвесным мотором и на всех парах погнал к островам Флорида-Киз. Своей монотонностью социалистическая система наводила на меня смертную тоску. Куба не была для меня загадкой, в ее жизни полностью отсутствовали свежесть и новизна, и что хуже всего, там не было никакого выбора. Согласен, капитализм способствует процветанию множества отвратительных пороков, но по крайней мере жить в капиталистическом обществе увлекательно, потому что у тебя всегда есть возможности. Борьба в Америке – это борьба индивидуумов, а если у человека достаточно ума, силы воли и сообразительности, перед ним открываются перспективы поинтереснее, чем вид на сортир торговца автомашинами. При социализме ты такой же, как все, не хуже и не лучше.
– Но это же и есть равенство!
– Бред собачий. Абсолютно неромантичный, непривлекательный бред. Суть равенства не в том, чтобы иметь одинаковый взгляд на разные вещи, а в том, чтобы видеть разные вещи по-разному.
– Может, ты и прав. – Ли-Шери снова покрутила в руках туалетную бумагу. Она провела скомканным клочком по столу и рассеянно стерла со стекла целый архипелаг из пятен. Как вы думаете, это и есть пресловутая «сила стихий»?
– Я совершенно не чувствую себя такой же, как все. Особенно когда я рядом с тобой. Но от этого мне только сильнее хочется помочь тем, кому повезло в жизни меньше меня.
– Везения и невезения в мире всегда поровну. Если одному человеку чертовски везет, то другому достанется порция невезения первого. Добро и зло тоже находятся в равновесии. Мы не в силах искоренить зло, мы лишь можем изгнать его, заставить убраться из города. Уходя, зло непременно заберет с собой какую-то частицу добра, и нам не дано изменить соотношение добра и зла. Все, на что мы способны, – это не давать жизни застаиваться, чтобы ни добро, ни зло не успели загустеть. Вот когда дела по-настоящему плохи. Жизнь – как бульон: его нужно постоянно помешивать, иначе на поверхности соберется мутная пена. – Бернард помолчал. – И вообще, по твоим словам, тебе не очень-то везло в последнее время.
– Все может перемениться. Ты возродил мою веру в романтическую дребедень, а через сорок минут начнет выступать Ральф Надер. Позволь мне задать еще один вопрос: если я олицетворяю всякую волшебную ерунду и закуску для драконов – ну надо же, закуску для драконов! – что олицетворяешь ты?
– Я? Непостоянство, неустойчивость, неожиданность, неупорядоченность, неподчинение закону, дурной вкус, веселье и штучки, которые взрываются по ночам.
– Ну полный набор сорвиголовы! То есть ты взаправду совершал эти ужасные гадости – угонял самолеты, взрывал банки?
– Нет, банки не взрывал. Банки – поле деятельности преступников. Как снаружи, так и внутри. Бунтари никогда…
– Тебя послушать, так бунтари – особенные люди.
– Не то чтобы особенные. Если ты честна, то рано или поздно вступишь в конфликт со своей системой ценностей, и тогда тебе придется отделять правильное от дозволенного. В метафизическом смысле эта проблема заставит тебя взбунтоваться и бежать от самой себя. Америка кишит метафизическими изгоями-бунтарями.
– Из огня да в полымя, так, Бернард? Признаю мужественность этого поступка. Нет, правда. Но, честно говоря, по-моему, ты вылепил себя по какому-то шаблону.
– Вполне возможно. Мне плевать. Каждый любитель ретро-автомобилей скажет тебе, что старые модели гораздо красивее новых, хотя в них и не такие мощные движки. Жертвующие красотой ради повышения кпд получают по заслугам.
– Можешь сколько угодно балдеть от своей роли прекрасного шаблона – чем бы для тебя это ни обернулось, но лично мне балдеть не позволит совесть. И, черт побери, я категорически отказываюсь быть закуской для драконов. Еще неизвестно, кто кого скорее спасет – ты меня или я тебя.
– Я – бунтарь, а не герой и вовсе не собирался тебя спасать. Мы одновременно и драконы, и рыцари, и мы должны спасти себя от себя же самих. Однако даже бунтари исполняют свой долг, и я привез динамит на Мауи, чтобы напомнить экологическому симпозиуму: добро может выглядеть так же банально, как зло. А что касается тебя, гм… Неужели ты думаешь, что я сдержу свои чувства после того, как увидел твои волосы?
Ли-Шери поднесла прядь волос к глазам. Потом, словно для сравнения, она приблизилась к Бернарду, сидевшему напротив, и внимательно изучила один из его кудрявых вихров. Волосы большинства рыжих имеют оранжевый оттенок, но шевелюра Бернарда была огненно-красной. Красный – первый цвет спектра и последний, который доступен глазу умирающего. Это был истинно красный цвет, и он пожарной сиреной ревел над головами Бернарда Мики Рэнгла и принцессы Ли-Шери.
Далее последовала пауза, напряженная и неловкая, которую в конце концов нарушил резкий звук расстегивающейся молнии: Бернард внезапно сунул руку в штаны, проворным жестом шаловливого мальчугана выдернул один волосок и торжествующе поднял его вверх. Волосок пылал, будто медная нить накаливания.
– У тебя есть что-нибудь против этого? – бросил вызов Дятел.
О'кей, приятель. О'кейо'кейо'кейо'кейо'кейо'кей. Опустив руку под стол, на котором лежала карта Гавайев с лишними атоллами, принцесса пошарила в глубинах юбки. Ее пальцы скользнули вверх по бедру к трусикам и выполнили какие-то сложные движения. Ли-Шери дернула. Ай! Черт, больно. Принцесса дернула еще раз. Оп-ля! В ее руке красовался жесткий и кучерявый волосок, красный, как нитка из знамени социализма.
– Что скажешь? – весело спросила она и только тут заметила, что на кончике волоска, будто лягушачья икринка, предательски повисла крошечная капля вязкой жидкости. О Господи, нет! Ладонь принцессы, сжимавшая туалетную бумагу, вдруг ослабела. Комок, кружась, полетел на пол, точно раненая голубка. Щеки Ли-Шери стали такого же цвета, как ее волосы, даже еще алее. Она чуть не умерла со стыда.
– Что я скажу? – переспросил Дятел голосом, полным нежности. – Я скажу, что это может сделать мир значительно лучше.
«В последней четверти двадцатого века резко возросли темпы вертикальной интеграции пищевых конгломератов – в частности, в птицеводческой отрасли. Тем не менее для городского населения Америки невероятно тяжелый, кабальный труд фермеров-птицеводов остается практически незамеченным».
В лунном свете, льющемся сквозь крону огромного баньяна, Герой обращался к массам. В своем недорогом сером костюме и безнадежно-унылом галстуке он точно так же мог выступать не в Лахайне, а где-нибудь в Филадельфии, но говорил он с такой колоссальной убедительностью и прямотой, что от одного звука его голоса мангусты в парке перед публичной библиотекой бросали охоту на пуделей, и даже фурии из шайки Монтаны Джуди, превратившие дневной семинар в кромешный ад, тихо сидели на травке в почтительном молчании. Не считая пары-тройки пластмассовых японских вееров да пересохших губ Героя, единственным шевелящимся объектом в Баньян-парке была дряхлая компаньонка принцессы, которая ряд за рядом прочесывала толпу в поисках своей подопечной.
