И все-таки, как мы теперь знаем, в конце недели счастье улыбнулось Абене; он вздрогнул, словно громом пораженный, сердце замерло у него в груди, взгляд остановился на одном из людей, торопливо шагавшем в толпе заключенных; он старался не потерять его из виду: то был Мор-Замба! Брат его Мор-Замба! Он рванулся вперед, окликнул друга; тот заметил его, хотел было помахать рукой, улыбнуться, как-то ответить на приветствие, но все это было запрещено: заключенные, шагающие в колонне, никоим образом не должны были общаться с вольными. Мор-Замба только успел посягнуть на этот жестокий запрет, как охранник с силой хватил его прикладом по голове, чуть не уложив на месте; бедняга низко опустил голову и, не замедляя шага, обхватил ее руками, чтобы утишить боль; никто из колонны не посмел даже бросить на него сочувственный взгляд. Изумление и ярость приковали Абену к месту; слезы невольно покатились по его щекам.
Опомнившись, он двинулся вслед за бригадой, держась, однако, на почтительном расстоянии от нее, и добрался до того места, где узники «Самбы» должны были работать весь день. Им, видимо, предстояло расширить шоссе и заменить деревянные мостки, перекинутые через речку, бетонным пролетом, опирающимся на бетонные быки. Бригада, работавшая здесь прежде, уже отвела речку в новое русло, проложила временную дорожную трассу и даже начала рыть траншеи, предназначенные для бетонных опор. Но бурный ливень, разразившийся накануне, размыл ненадежную дорогу, проложенную поверх хлипкой насыпи, и теперь паводок грозил снести мостки, сколоченные из грубо отесанных бревен. Река хлынула в котлован, и строителям все время приходилось лезть во взбаламученную, рыжую от глины воду. Абена видел, что Мор-Замба, подносивший инструменты и материалы, то и дело пускался вплавь, а то и нырял; проведя под водой несколько казавшихся бесконечными секунд, он всплывал на поверхность, страшный как привидение, сплевывая красноватую слюну. Абена простоял на берегу до конца смены, забыв про голод и жажду, завороженный этим зрелищем, которое представилось ему каким-то чудовищным кошмаром; казалось, он вовеки не очнется от оцепенения.
На следующее утро он совсем пал духом при одной только мысли о том, что ему опять предстоит следовать за Мор-Замбой на тот же самый участок или еще куда-нибудь: теперь он больше всего страшился снова стать свидетелем мучений, на которые был обречен его названый брат. Абена бесцельно побродил по туземным кварталам, потом отважился заглянуть в европейскую часть города — он, сын Экумдума, отпрыск благородного племени, изменившийся до неузнаваемости, изголодавшийся, отощавший, запуганный, в одежде, висевшей на нем мешком и готовой не сегодня-завтра превратиться в лохмотья, — жалкая тень того гордого юноши, преисполненного мужской отваги и уверенности в себе, каким он был, как теперь ему казалось, давным-давно, целую вечность назад. Его охватил страх, когда он представил себе, что может случайно наткнуться здесь на кого-нибудь из своих земляков; тот неминуемо шарахнулся бы в сторону, разинув от удивления рот и вытаращив глаза, а то и завопил бы от ужаса.
В воскресенье нежданно-негаданно рухнула его последняя столь лелеемая надежда: над городом разразился ураган, бушевавший всю ночь, а утром Абена узнал, что узники «Самбы» будут лишены выходного дня, потому что буря снесла легкие крыши с домов, в которых жил персонал больницы, и нужно было, не теряя времени, хоть как-нибудь их починить. Тем не менее все утро Абена простоял у зарешеченных ворот лагеря губернатора Леклерка; часов около одиннадцати он увидел, как оттуда вышел миссионер в черной сутане, опоясанной длинным шнуром с помпонами, напомнивший ему Ван ден Риттера; среди заключенных были, наверно, христиане, и миссионер только что отслужил для них мессу; а может быть, он, пользуясь бедственным положением узников, пытался склонить их к своей вере — единственному утешению, которое у них оставалось: такова обычная тактика всех миссионеров.
То был старик с длинной седой бородой; морща лоб, чтобы лучше разглядеть дорогу поверх очков, он шагал стремительной уверенной и гулкой поступью, хотя по временам, спотыкаясь о булыжники мостовой, сбивался на неровный и торопливый шаг. Сам еще не понимая, что влечет его к этой диковинной особе, Абена двинулся вслед за ним, сначала держась поодаль, потом мало-помалу все больше приближаясь к нем). Миссионер счел его, наверно, просто безобидным ротозеем; двое маленьких служек, с видом озабоченных собачонок, семенивших за священником, тоже не обратили на него внимания. Дойдя до ворот миссии, старик скрылся в длинном двухэтажном доме, опоясанном сводчатой верандой, а оба подростка нырнули во флигель, где они, по всей вероятности, жили.
Абена был в замешательстве: он словно потерял друзей и теперь не знал, как приняться за их поиски. Бесцельно потоптавшись у входа, он счел своим долгом проникнуть в миссию. К великому его изумлению, оказалось, что на этой обширной территории можно сколько угодно разгуливать по траве или по выложенным кирпичом дорожкам, проходить по большим площадкам, усыпанным песком и обсаженным кокосовыми пальмами, — и никого не тревожило его присутствие, никто не приставал к нему с расспросами. Проходя мимо церкви и потом возле школы, он заметил других гуляющих, но они обращали на него не больше внимания, чем он на них. Продолжая осмотр, он забрел на кладбище с тесными рядами могильных холмиков под деревянными крестами; между ними шла широкая аллея, настоящая улица, по которой тоже расхаживали гуляющие. Шагая вслед за двумя оживленно болтающими подростками, Абена вдруг заинтересовался их странной беседой.
— Ну и дурак же этот старый Дитрих! — заявил один из них, давясь от смеха. — Да пусть он хоть из кожи вон лезет, я ему не поддамся! Я и в школу-то его хожу только затем, чтобы, как говорит моя бабка, понабраться ума-разума. Мол, знай не зевай: клюй науку по крохам, как воробей! А собирать в ведра коровий навоз да таскать их Дитриху — нет уж, дудки! Пусть сам этим занимается.
— Собирать коровий навоз? С какой это стати? — спросил, хихикая, его собеседник.
— А ты не знаешь? Сначала он требовал деньги за обучение. Денег, конечно, ни у кого нет или кот наплакал. Вот он и придумал эту штуку с навозом. Если ученику нечем платить, он ему говорит. «Хочешь остаться у меня в школе, будь добр каждую неделю собирать по два ведра навоза А иначе я не смогу тебя оставить».
— И есть такие, что собирают?
— А ты думал? Собирают, да еще как! Снуют по мостовой, прохожие над ними потешаются, а им хоть бы что — шастают по переулкам в мусульманском квартале, где держат скот перед отправкой на бойню, и, чуть увидят где подходящую кучу, сразу хоп ее — и в ведро!
— Ну и ну! А как же они с этим добром управляются?
— Дело нехитрое. Я, может, только потому и закаялся за него браться, что у меня потом духу бы не хватило рассказать об этом кому-нибудь. Представляешь меня за таким занятием? Хорош бы я был, нечего сказать! А делается это очень просто: берешь кусок жести или еще что-нибудь в этом роде, что-нибудь плоское, твердое и гибкое, и действуешь этой штукой, как лопатой, только, понятно, малость поосторожней.
Продолжая гоготать во все горло, этот подросток, бахвал и пройдоха, без умолку хвастал, как ловко он устроился в школе при миссии, не платя ни гроша за учение и не унижая себя сбором навоза на глазах у осыпающих его насмешками прохожих. Он нашел куда более легкий выход: просто-напросто договорился с одним из учителей, подмаслил его немного, и все утряслось. Теперь ему даже удается иной раз увильнуть от очередного подношения под каким-нибудь благовидным предлогом. Учитель все равно ни за что не проговорится: ведь у него самого рыльце в пуху!
В конце концов до Абены с грехом пополам дошло, о чем идет речь, и он тут же смекнул, как можно этим воспользоваться. Дело было в том, что Дитрих, тот самый старый миссионер с белой бородой и в очках, которого он встретил сегодня утром у ворот лагеря губернатора Леклерка и проводил до ворот миссии, был страстным виноградарем и пытался привить здесь саженцы лозы, вывезенные из родной деревни. А поскольку для этого ему требовалось особенно богатое удобрение, он решил воспользоваться коровьим навозом и заставлял неимущих школьников собирать этот ценный продукт.
В понедельник, раздобыв старое ведро, Абена с самого утра принялся за работу и, не обращая внимания на язвительные насмешки прохожих, быстро наполнил его до краев драгоценным сырьем. Сначала зловоние показалось ему не особенно страшным, но, когда он уже шел от мусульманского квартала к католической миссии, оно с каждым шагом становилось все нестерпимей, так что он едва не задохнулся. Ему приходилось поминутно опускать ведро с навозом на землю, отворачиваться, а то и затыкать нос, чтобы справиться с подступавшей к горлу дурнотой: он боялся, что его стошнит той жалкой горсточкой жареных земляных орехов, которые он медленно разжевывал рано утром, стараясь растянуть удовольствие, чтобы получить иллюзию плотного завтрака. К счастью, в последующие дни он заметил, что мало-помалу привыкает к этому смраду; это открытие восхитило и одновременно озадачило его, подобно множеству других открытий, сделанных им в ту пору его странствий и оставивших в его душе глубокий отпечаток. Он понял, что способен вынести такие лишения, одна мысль о которых прежде привела бы его в ужас.
