Теперь мы шагали по улицам, не видимым аисту, мимо бутылок с ликером и жирных дохлых крыс. В каком-то переулке, где мы не прошли и двух шагов, вдруг открылась дверь, и нам в лицо ударил резкий запах перегара и анисовой водки. Я сел за грязный стол, покрытый клеенкой, и, залпом выпив две рюмки ракы — ну-ну, это всего лишь лекарство! — узнал нечто новое о моих друзьях, о счастье и о жизни.
Сыткы-бей, заговоривший со мной первым, торговал пивом в городе Сейдишехире. Он поведал мне, что его работа вере не противоречит. Ведь если немножко подумать, можно понять, что пиво — не вода со спиртом, как ракы. «А пузырьки в нем — просто газировка», — сказал он, заказав бутылку пива «Эфес» и вылив ее в стакан. Второй мой приятель не обращал внимания на подобные проблемы и тревоги — он торговал швейными машинами и сейчас стремительно и напористо погружался в самую пучину жизни, — так пьяные или сонные водители грузовиков ночью влетают в плохо освещенные столбы линии электропередач.
Здесь был покой. Он здесь существовал. В этом мирном городке, в этой маленькой пивной. В настоящий момент. В пучине жизни, в ее сердце, за этим питейным столом, который делили трое исполненных веры путников. Когда мы думали о том, что произошло с нами в прошлом, и о том, что произойдет завтра, мы сознавали ценность этого мгновения, этого неповторимого мгновения между полным побед прошлым и ужасным, плачевным будущим. Мы поклялись говорить друг другу только правду. Расцеловались. Смеялись со слезами на глазах. Почтили священное величие мира и жизни. Подняли тост в честь сборища чокнутых продавцов и бодрствовавших этой ночью участников радикальных политических организаций, которые были в пивной. Вот это и была настоящая жизнь, здесь, а не там, не в раю и не в аду. Она была именно здесь, сейчас, в этом мгновении. Какой безумец осмелится возражать нам? Какой глупец может заставить нас замолчать? У кого было право назвать нас жалким, убогим отребьем? Нам не нужна была ни стамбульская жизнь, ни парижская, ни нью-йоркская; пусть все бутики, доллары, шикарные квартиры и самолеты останутся там; и все приемники и телевизоры тоже — у нас есть свои. У нас есть то, чего нет у них: смотрите, как свет жизни струится в мое сердце.
Помню, в какой-то момент, Ангел, я, задумавшись, спросил себя: если так просто принять лекарство от несчастья — почему никто этого не делает? Вымышленный Али Кара, шагающий летней ночью из пивной с закадычными друзьями, спрашивает: отчего так много боли, горя, нищеты, отчего? А на втором этаже отеля «Удача» горит лампа, от света которой волосы Джанан кажутся рыжими.
Помню, что потом мы оказались в кабинете, где царила атмосфера Республики, Ататюрка и гербовых марок. Мы вошли в здание, в кабинет каймакама, и сам каймакам-бей поцеловал меня в лоб — он тоже был из наших. Он сообщил: из Анкары пришел приказ, завтра никто не пострадает. Он уже заметил меня, доверял мне, — если я хочу, то могу почитать влажные от типографской краски воззвания, размноженные скрипучим печатным станком:
«Дорогие жители Гудула, наши старейшины, наши братья, наши сестры, матери, отцы и благочестивые студенты лицея имамов-хатибов[25]! Похоже, кое-кто из гостей, вчера посетивших наш город, сегодня забыл, что он гость! Что им надо? Осквернить все святое, что столетиями существует у нас, — нашего Пророка, наши мечети, религию, ее праздники, ее шейхов, памятник Ататюрку? Нет же: мы не будем пить вино, вы не заставите нас пить «Кока-колу», и молиться мы будем не кресту, не идолу-Америке и не дьяволу, а Аллаху! Мы не понимаем, почему в нашем мирном городе запросто собираются сумасшедшие, презирающие маршала Февзи Чакмака[26], вместе с еврейским агентом Максом Руло? Кто такой Ангел? И кто хочет показать его по телевизору, чтобы его осмеяли? Мы должны спокойно наблюдать за тем, как оскорбляют нашего Хаджи Лейлека — дедушку Аиста, вот уже двадцать лет охраняющего наш город, и наших пожарных? Разве для этого Ататюрк изгнал армию греков? Если мы не поставим на место этих так называемых гостей, этих наглецов, забывших о том, что они — гости, и если не проучим ротозеев, ответственных за то, что позвали их в наш город, как мы завтра будем смотреть друг другу в глаза? В одиннадцать часов мы собираемся на площади у пожарной части. Чем жить обесчещенными, лучше умереть с честью».
Я прочел воззвание еще раз. А если прочитать задом наперед или соединить заглавные буквы, интересно, получится новый текст? Нет, не получится. Каймакам сказал, что пожарные машины с утра возят воду из реки Гудул. Существует вероятность, хотя и маленькая, что завтра ситуация выйдет из-под контроля, начнутся пожары, а в жару народ вряд ли отпугнет холодная вода. Градоначальник заверил наших сторонников: они тесно сотрудничают с муниципальными властями, а отряды полиции готовы выступить из центра вилайета, как только начнутся беспорядки. «А когда все успокоится и с личин провокаторов, врагов Республики и нации спадут маски, — продолжал каймакам, — посмотрим, кто будет портить рекламные плакаты мыла и щиты с фотомоделями. Тогда увидим, кто, выйдя в стельку пьяным из ателье портного, будет поносить каймакама и аиста?»
Именно тогда они решили, что и я, отважный юноша, должен увидеть мастерскую портного. Каймакам дал мне прочитать «ответное воззвание», написанное двумя учителями, полусекретными членами «Центра развития современной цивилизации», а потом приставил ко мне своего человека, которому и велел отвести меня к портному.
— Каймакам-бей заваливает нас работой, — сказал мне на улице Хасан Амджа, швейцар уездного управления. Два агента тайной полиции беззвучно, как воры, распарывали в ночной синеве полотно с рекламой курсов по изучению Корана. — Мы работаем ради государства, ради нации.
В ателье портного я увидел телевизор, стоявший на столике среди тканей, швейных машин и зеркал, а под ним — видеомагнитофон. Два парня чуть постарше меня работали с ним, сжимая в руках отвертки и провода. В стороне, в лиловом кресле, сидел человек, он поглядывал то на них, то на свое отражение в зеркале; сначала он посмотрел на меня, а потом вопросительно — на Хасана Амджу.
— Нас прислал каймакам-бей, — сообщил Хасан Амджа. — Парня поручили вам.
Человек в лиловом кресле оказался тем мужчиной, который оставил машину на площади и, наступив на окурок Джанан, вошел в наш отель. Он нежно улыбнулся мне и велел сесть. Через полчала он нагнулся, нажал на кнопку и включил видеомагнитофон.
На экране возникло изображение телевизора, на экране которого тоже был телевизор. И вдруг я увидел синий свет — он напомнил мне о смерти, но в тот момент смерть, должно быть, была далеко. Луч синего света какое-то время бездумно скользил по бескрайней степи, где бродили наши автобусы. Вслед за этим я увидел утро — занималась заря. Может, это были сцены первых дней существования мира. Как здорово напиться пьяным в незнакомом городе и, пока любимая спит в номере, сидеть с таинственными малознакомыми приятелями в каком-то ателье и, не особо интересуясь, что же такое жизнь, вдруг разом, глядя в телевизор, увидеть и понять, что это такое…
Почему человек облекает мысли в слова, а потом расстраивается из-за того, что видит? «Мне хочется… Мне хочется…» — говорил я себе, толком не зная, чего же мне хочется. Потом на экране возникло белое свечение — наверное, оба парня, склонившиеся над телевизором, заметили это по сиянию, отразившемуся у меня на лице. Они обошли телевизор, посмотрели на экран и включили звук. И тут вдруг свет превратился в Ангела.
— Я так далеко, — проговорил голос, — настолько далеко, что я всегда среди вас. Слушайте мой голос, он звучит внутри вас. Внимайте мне сердцем. И повторяйте за мной.
И я повторял за ним, как актер, озвучивающий плохой перевод фильма, пытаясь, чтобы голос звучал естественно.
— Время нельзя переждать, — повторял я странным голосом.
Джанан спит, близится утро. Но я стисну зубы и пережду, перетерплю время.
Потом наступила тишина. Казалось, я видел на экране свои мысли. И было не важно, открыты у меня глаза или нет, потому что и в моем сознании, и в окружающем мире возникла одна и та же картина. Вдруг я снова заговорил:
— Аллах создал наш мир, когда пожелал увидеть отражение своего безграничного величия, воссоздав собственное изображение, которое он узрел в зеркале. И месяц, что пугает нас, когда светит в лесу, материализовался в виде изображений, которые мы видим по телевизору и в кино. Как видим мы степные рассветы, светящееся небо, быстрые воды, омывающие скалистые берега. Месяц тогда был одинок в черном небе, как одинок телевизор, который заработал сам по себе, когда ночью внезапно включилось электричество, и теперь показывает мир, пока вся семья спокойно спит. Месяц и все вокруг существовали уже тогда, а смотреть на них было некому. И как неотполированному зеркалу не хватает блеска, так и вещам тогда не хватало души. Вы же знаете, как это бывает, вы видели много бездушных. А теперь еще раз взгляните на бездушную Вселенную, пусть это послужит вам уроком.
