Входная дверь приоткрывается, и в проёме показывается странной формы голова. Огромный лоб, выпяченный подбородок, а в глазах под густыми бровями — удивительное очарование. Моя собеседница встаёт, приветствует пришедшего.
— Скучно им дома сидеть, вот и приходят просто так, посмотреть. Мы через двадцать минут открываемся, — объясняет она и несёт пустые чашки на кухню. На пороге вдруг останавливается, оборачивается ко мне. — Вы всем скажите, ладно? Что у нас тут обычная жизнь. Что мы — как все.
Быть как все. Жить как все. Или прозябать на обочине бодрого японского чуда, как на фоне японской модернизации живут многие инвалиды — прячась в четырёх стенах с рядком рисовых лепёшек в холодильнике, сделанных стыдливо навестившим родственником на неделю вперёд… В Японии или ты со всеми, или все против тебя. Максимум, если повезёт, — против тебя и очень тесного меньшинства иных, подобных тебе. Поэтому людям очень важно, чтобы обыденность не была нарушена — даже если для этого приходится притворяться. Это заколдованный круг, дурная бесконечность, в которой несчастье почти всегда умолкает навсегда и лишь в очень редких случаях подаёт голос — взрываясь воплем.
За соседним столом группа волонтёров составляет списки инвалидов, вернувшихся в город (как выяснилось, данные муниципалитета совершенно никуда не годятся). От них отделяется и подходит ко мне глава этого учреждения, пожилой человек в очках и без маски на лице — очевидно, ради той же обыденности в городе масок вообще почти не носят, так что я тоже её не надеваю, чтобы не казаться чужим. Он делает мне знак глазами в сторону двери. Мы выходим, я закуриваю.
— В других местах всё проще — они, если постараются, смогут снова наладить жизнь. А когда нам вернут нашу землю? Через двадцать лет? Тридцать? Я раньше бухгалтером работал, так лет десять назад все фирмы-подрядчики АЭС вдруг стали зарабатывать всё меньше и меньше. Я спрашиваю: почему? Они говорят: раньше регулярная проверка оборудования шла в течение одного года. Потом сократили до полугода. А в последнее время — вообще три месяца. Это и понятно: пока проверяют, и деньги подрядчикам платить надо, и электричество не идёт. А в то время как раз по всей Японии начали кондиционеры ставить, электроплиты, «полный переход на электроэнергию» — тут не до проверок. Один старик-профессор, который им клапаны проектировал, вообще говорил: там половина оборудования рассчитана на двадцать лет. А они продлевают срок на тридцать, сорок, а правительство утверждает. Как вот теперь вдруг взяли и подняли допустимые значения радиации — мол, всё вполне терпимо, жизнь идёт как обычно.
Мой собеседник вздыхает. Рядом с ним на земле стоит мощный внешний блок кондиционера. А за окном в комнате, из которой мы только что вышли, на самом видном месте красуется огромный плоский жидкокристаллический телевизор, который, кажется, не выключают весь день — как и везде. Волонтёры начинают расставлять тарелки с рисом. Ставень приоткрывается, и из окна высовывается и сразу же пропадает всё та же странной формы голова, на этот раз с довольной ухмылкой на губах.
— Мы теперь с ним повязаны. Он увечный, а я из Фукусимы. Что называется, дискриминируемые меньшинства, — усмехается мой собеседник и уходит в дом.
Катастрофа на АЭС прочертила трещину в монолитной стене японского общества — трещину, которую, по крайней мере сейчас, игнорировать просто невозможно. Станет ли она шире, рухнет сама стена или нет — говорить ещё рано. Сегодня можно лишь пытаться обрисовать её теперешние контуры. Ориентир на обыденность под страхом остракизма срабатывает прекрасно в случае обычного стихийного бедствия — пострадавшие получают сущие гроши на отстройку новых домов и делают всё, чтобы скорее стать как окружающие, дома которых стоят, не тронутые катастрофой.
На этот раз такой сценарий не срабатывает. Как минимум во многих городах и деревнях префектуры Фукусима обыденность не восстановить ещё очень долго. Радиация в море, быть может, навсегда разрушит повседневность многих других в регионе Тохоку — и рыбаков, и крестьян. Цена, которую приходится платить за имидж продвинутого государства, за яростный свет городов, бесчисленные кондиционеры и пять миллионов торговых автоматов, оказалась на этот раз слишком высока для такого количества людей, что меньшинством их уже не назовёшь. Найдётся ли у них голос? Или даже теперь сработает самоцензура, и они тоже замолчат в заколдованном круге японской обыденности?
Японское общество, как никакое другое, способно спрятать недовольных, спрятать иных, спрятать слабых. Это доказывает растущее число (счёт идёт на сотни тысяч) так называемых хикикомори. Или почти всеобщая готовность гордо сказать, что Япония — страна японцев, игнорируя постоянно живущих в стране иностранцев. Или место, которое общество на протяжении десятилетий уделяло инвалидам, — специальные учреждения с высокой стеной да парой овчарок, неизменно расположенные далеко в горах. Способность общества к конструктивным изменениям определяется как раз отношением наименее пострадавших к наиболее, отношением сильных к слабым. Установка на национальное агрессивное единодушие означает, что большинство решений принимается в Японии единогласно, а голоса против если и звучат, то только нервным и безнадёжным шёпотом. Поэтому таким городам и деревням, как Минамисома, скорее всего, будет отведено вполне легитимное место на задворках японского чуда — среди других деревень неприкасаемых, забитых и забытых.
После землетрясения часто трудно решить, надо ли дом перестраивать или достаточно просто замазать трещины шпаклёвкой. В моём доме, построенном тридцать лет назад, таких замазанных трещин немало. В здании японского чуда их гораздо больше. Мне кажется, пора уже взяться.
Да и вообще на черта нам нужны атомные электростанции? — сказал я голому японцу, сидевшему в чане с горячей водой на крыше общественной бани. Сам я сидел в таком же чане и в таком же голом виде рядом. Мы познакомились всего минут пять назад.
— А вы подумайте о людях, которые их строили, которые десятилетиями там работали. Они, между прочим, ради всех нас старались — чтоб нам всем лучше жить было. Каково, думаете, им придётся, если теперь все вдруг скажут — «не нужно»?
На мгновение он взглянул мне в глаза, потом перевёл взгляд на горы перед нами, в семистах километрах от Фукусимы. В маленьком городке по ту сторону этих гор, по слухам, хотели устроить свалку для земли с повышенной радиацией — куда-то же её вывозить нужно, — но жители воспротивились. Моему собеседнику было уже за сорок, так называемое поколение мыльного пузыря, эпохи всеобщего благоденствия, когда рабочих мест было больше, чем населения, уровень жизни рос с каждым днём, и общество говорило тебе спасибо уже за сам факт твоего существования. Руки у него были белые и пухлые — руки человека, никогда ими особенно не пользовавшегося.
— Мой отец, знаете, всю жизнь проработал на атомных электростанциях. Как бы вам это понравилось, если бы всю вашу жизнь вот так вдруг взяли и перечеркнули?
Я попробовал себе это представить. И правда, мне бы это не очень понравилось. В голове сразу возникло какое-то смутное ощущение полной безысходности и бессмысленности собственной жизни, абсолютного тупика бытия. Я почему-то представлял себя сидящим в одиночестве в тёмной комнате, безуспешно пытающимся найти хоть одно оправдание. Вспоминающего всех тех, кто подтолкнул меня к выбору профессии. Попытался как-то объяснить свои решения влиянием людей, окружавших меня в молодости, диалогами с ними. Вспомнил реакцию отца. Подумал было об искуплении грехов. И тут мой собеседник заговорил снова.
— Вы бы знали, как сейчас трудно отцу на улицу выйти — люди пальцем показывают, говорят: смотри, атомщик идёт. Судачат за его спиной. Думает переехать куда-то, где его никто не знает. Дискриминация, знаете, штука тяжёлая.
Меня вдруг осенило. Я всё ещё один в тёмной комнате, но окна зашторены не потому, что я хочу сосредоточиться на своих терзаниях и не видеть ничего вокруг, — просто-напросто неизвестно, кто там может подглядывать. Моя проблема вовсе не в том, чтобы объяснить и оправдать прошлое, — мне нужно разобраться с настоящим и будущим, с людьми, которые окружают меня сейчас. Проблема не столько внутренняя и душекопательная, сколько внешняя. И при наличии средств решается очень просто — переездом.
Много всего уже было сказано о пресловутом японском стыде. Что японцы, дескать, не чувствуют вины, а чувствуют лишь стыд. Что их переживания — внешние, основанные на заботе о собственной репутации, а не внутренние, вот потому им и нет толку от исповедей и раскаяний, ведь они, мол, ориентируются на оценку других, а не на внутренние ценности, как мы, европейцы.
