Федору Кузьмичу – слава!
Прощай, значит, жизнь холостая! Недолго и погуляли, Бенедикт Карпыч! Ну и хорошо! Надо остепеняться. Бенедикт домой бежал бегом: еще рано, угли в печи не остыли, набрать да и баньку растопить… Эвона: с прошлого года не мылся! По новому, конешно, стилю. Раньше Первого Января новый год считали, по старинке, а теперь перенесли, вот и получается… Бежал, бабам встречным кланялся, – непривычно, а надо. Проздравление выкрикивал. Всем желал счастья в жизни. Мимо Никита Иваныч семенил, бревно тащил, – и ему, в шутку, крикнул: «Мирного неба над головой, Никита Иваныч! Чтоб ни дождичка, ничего!» – старик даже передернулся, обернулся, плюнул оземь. А-а, думает: Бенедикт его за бабу принял!.. А это просто шутка!
Оленька в другой слободе живет… не в нашей… Мы вон где, а она – эвон где. Договорено на Майский Выходной к ней в гости: с родителями знакомиться. Дай-то Бог, погоды будут хорошие, светлые… Мирного неба над головой!.. Не то, что сегодня: грязь, и дождичек моросит…
Пробежал мимо завязших саней: безнадега в такую погодку ездить. На обочине перерожденцы мохнатые: тройка. Отдыхают, валенки скинули, ржавь покуривают, вслед голубчикам зубоскальничают. Увидели Бенедикта, заржали:
– Убежим от инфаркта!..
– Не догоню, так согреюсь!
– Давай быстрей, гараж закроют!
Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться – себе дороже: ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами.
С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень пролезть, путь сократить, – добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае валялся, да мочалка совсем новая где-то тут… была тут где-то… Вот был бы сейчас женат, прибежал бы с работы, – а все уж приготовлено, пауки выметены, веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно… «Ты куда это, Бенедикт, на ночь глядя?» – «Да тут… надо мне… об искусстве поговорить…» – «Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!..» И веником его, веником… Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет по-хорошему, а иначе зачем.
Да, придешь – все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и пусть. Зато жена красавица! А свобода – что ж… Вот он сейчас свободен, а мочалки не видать, – неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день сегодня: все ладится.
Вот попарился всласть. Всего себя мочалкой растер, веничком докрасна исхлестал, обсмотрел себя со всех сторон, куда глаза хватало: красавец! Случись сейчас сосед какой, загляни он в окошечко, – позавидовал бы. Бенедикт даже сам себе позавидовал. Немудрено, что бабы его хвалят: «прекрасное развитие, много от вас ожидаем!» Ожидайте, сейчас оботрусь – и к вам. А что ж, все шестеро соберутся али как?.. Ничего, Бог даст, управлюсь! На головах сидят… эка!
Угли сгреб в кучку: так, может, дольше продержатся. Но до утра – вряд ли. Хотя ведь у Варварки угольков набрать можно. Но только зачем? – утром все равно на работу. Эх, суета, пустые хлопоты! Бенедикт опять разбросал угли: не дай Бог, пожар. С этим огнем ведь как: погаснет он, – ложись и помирай; разгорится не в меру, – все пожрет, уничтожит, как и не было ничего! Он такой, огонь-то! Он норовистый. Он пищи требует, он, как все равно человек, всегда голодный. Все дай да дай! А перекормишь его – он тебя же и съест.
А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят… Молчат, али перешептываются: «ишь, как пламя столбом-то…», «смотри, вон, вон, с угла занимается!..» А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а, сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит, крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят, глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой, переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет, словно заря на реке; дико так на душе станет, право! никогда вода с огнем не сходится, а тут вона, сошлися!
А если Прежние рядом случатся, – они бегают, за голову хватаются, кричат: «Тушите! Тушите пожар!» – а как? Как его потушишь-то? Это малое пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, – все. Жди до конца.
Ежели другие избы не займутся, – хорошо. Вот как огонь все поест, ложиться начнет, засыпать, – голубчики двинутся с ведрами, да с горшками, кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь теплая, – неважно. Не пропадать же добру.
А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! – начинай жить сначала.
Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся вспотевши.
– Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились…
Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт. Миски – две, да ложки – две. Супу горшок.
– Вы присаживайтесь. Я сейчас.
Вытащила из печи противень с мышами.
– Вроде пропеклись…
– А вы лучинкой их потыкайте.
– Верно… В самый раз. Свежие, сегодня ловила.
– Чудно.
Налили ржави. Закусили.
– Ваше здоровье.
Еще налили. Хорошо пошла.
– Какая чудная ваша ржавь. С букетом.
– А это я знаю, где брать.
– А где вы берете, если не секрет?
– А на трясине. За кохинорской слободой.
– Где Садовое Кольцо?
– Ну да.
– В какую даль вы ходите!
– Но дак. Зато и ржавь знатная.
– Надо мне тоже туда наведаться.
Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак.
– Гости-то подойдут, ай нет?
– Нет, я не решилась…
– А обещали?..
– Я подумала… вот… лучше я вам сперва открою свой секрет наедине… Не знаю, как вы воспримете… волнуюсь…
– Да я вроде тоже…
– Я не знаю, способны ли вы оценить…
– Способен, – сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен.
– Ну хорошо… Но это секрет. Вы, конечно, никому…
– Да-да.
– Ну, закройте глаза.
Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох. Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было, вроде, готово, – только от свечи плясали тени на бревнах, – и он опять зажмурился.
– Пора-не-пора, – выхожу со двора-а! – пропел Бенедикт.
– Да погодите вы… Какой нетерпеливый…
– Мне невтерпеж, – соврал Бенедикт и в голос игривости подпустил. – Оч-чень даже невтерпеж.
Тут ему на колени тяжесть какая-то опустилась, легкая такая тяжесть, и плесенью пахнуло.
– Вот… Смотрите…
– Что это?!..
Коробка – не коробка, а вроде того; внутри листы беловатые, похоже на свежую бересту, но светлее; тонкие-претонкие, и будто мусорком присыпаны, али маком.
– Что это такое?!
– А вы ближе посмотрите!
Поднес к глазам. Мусорок такой ровненький… как нитки… смотрел, дивясь… Вдруг словно бы нитка распалась и по глазам ударила: «и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь…» Ахнул: буквы! Точно, буквы! Написано мелко-мелко, до того уж аккуратно, и не коричневые, а черные… Послюнил палец, потер бересту: сразу протер дырку. Тонкая, бля!
– Осторожнее, попортите!
– Что это такое…
– Это книга… Старопечатная…
– А!!! – Бенедикт сорвался с тубарета, отбрасывая заразу. – Вы что!!! Заболею!
– Нет! Погодите! Да погодите вы!..
– Болезнь!..
– Нет!..
– Пустите!..
– Да сядьте! Сядьте! Я все объясню! Клянусь! – Варвара Лукинишна отдирала Бенедиктовы руки от засовов, трясла гребешками. – Совершенно безопасно… Никита Иваныч подтвердил!
– Он-то здесь каким боком?
– Он знает! Это он подарил!
Бенедикт притих, ослаб ногами, осел на тубарет, вытер нос рукавом, унимая дрожь. Никита Иваныч. Начальство. И не заболел. Держал книгу – и не заболел…
– Безопасно… – шептала Варвара. – Вы знаете, он чудесный старик… такой знающий… Пояснил мне: совершенно безопасно, это просто суеверие… Знаете, когда Взрыв случился, это все считалось опасным, радиация… ну, вы слышали… Поэтому запрещалось. От книг – радиация…
– Их послушать, Прежних, так от всего – радиация, – дрожал Бенедикт. – Нет, тут другое что-то…
– Но Никита Иваныч знает… У него есть… Если бы правда было опасно, он давно заболел бы, но вы же видите, он здоровее нас с вами…
– Зачем же… зачем же лечат?.. – тьфу, тьфу, тьфу?..
– Это традиция, тьфу, тьфу, тьфу…
Оба постучали по дереву.
…Боже упаси, боже упаси. Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не заболею, не заболею, нет, нет, нет. Не надо приезжать, не надо, не надо. В красных балахонах не надо приезжать, тьфу, тьфу, тьфу. Крюком меня не надо, нет, нет, нет.
