— Простите, — сказал я, — я намеревался войти в магазин, а попал в какой-то лабиринт.
— А ты откуда? — сказала спина, не тратя силы на поворот туловища или хотя бы головы.
— Из Больших Сверлибаб. Это довольно большая деревня.
— Так вот, чтоб ты знал, сверлибабец. Это и есть вход в магазин. Только, как сам понимаешь, магазинов немного, а желающих гораздо больше. Образуются очереди.
— Так у нас в Сверлибабах тоже очереди, иногда от начала до конца главной улицы стоят. Вся деревня, как один человек.
— Вот это всё от бескультурья, — сказала спина и сделала шаг. Я двинулся за ней.
— В городе народ поумней вас, деревенских. Раньше тоже, конечно, стояли кучами, но когда стало ни пройти, ни проехать, изобрели лабиринт. Вход и выход из него вот они, рядом, а между ними может километра два коридоров.
— А где же эти коридоры? — удивился я.
— Всё под землёй. Располагаются в виде змеевика, количество колен которого может уменьшаться или увеличиваться открытием или перекрытием поперечных переходов. Если в какой-то час народу поменьше, то, чтобы по лабиринту не идти все два километра, один переход закрывается, другой открывается, и ты идёшь полтора километра вместо двух. Управляет переходами компьютер, следящий за количеством людей в очереди. Всё автоматизировано и продумано до тонкостей.
— А если мне станет дурно или я захочу в туалет?
— На этот случай через каждые 100 метров висят утки, гигиенические пакеты, а также пульверизатор с нашатырём. Там же находится и аварийный выход в случае чего. Такие лабиринты помимо всего прочего имеют ещё важное стратегическое значение.
Кто-то уже давно дышал мне в спину. Стоять было тоскливо, и начинала болеть поясница, как в музее.
— А не скажете, долго нам ещё стоять?
— Трудно сказать, — ответила спина, — неизвестно, сколько колен лабиринта задействовано. Раньше в санитарно-гигиенических точках стояли табло со временем стояния. Но сейчас их выключают, чтобы публику не пугать, что ли?
— А если мне расхочется стоять и я пожелаю выйти?
— Ну так придётся со своим желанием подождать до конца лабиринта. Входя в него, надо точно знать, чего хочешь и на что идёшь.
— А вот на Западе, говорят, — вступил в разговор тот, кто дышал мне в затылок, — прямо при лабиринтах кабинеты с девочками, чтобы время на это зря не тратить и попусту не стоять. Представляете, заходишь в кабинет за какие-нибудь пять долларов и оттягиваешься там, пока очередь твоя не подойдёт.
— Ну и бред, — сказала спина. — Надо же такое молоть. На Западе, будет вам известно, лабиринтов нет вовсе. А отсутствуют они по причине отсутствия очередей. Вот так-то.
— А вы-то что вещаете, как оракул? Вы-то откуда знаете? — заспорил было мой заспинный собеседник. Но спина сразу погубила спор в зародыше.
— Сам там был. Видел и глазам не поверил. Три дня по всем задворкам искал входы в лабиринты, а чего искать, когда входи в магазин, подходи к прилавку и выбирай всё, что душа пожелает без очереди.
Через двое суток, а может, и трое, я вышел из лабиринта и вошёл в магазин. Меня культурно обслужили двумя бутылками газированной воды (на большее у меня не хватило денег, как выяснилось уже в лабиринте), и счастливый тем, что так дёшево отделался, я скорее унёс ноги к себе в Большие Сверлибабы.
С этим «Лабиринтом» всё ясно. Ничего особенного, если не считать болезненно гипертрофированного ощущения абсурдности общественного устройства. И так уж всем известно, что при «развитом социализме» обычные вещи приобретают необычные качества и цены, да что об этом толковать. Всё уж перетолковано.
Вчера опять заходил в редакцию, а после провожал домой полуредактора М. Она, выражаясь высоким слогом, — писатель, но это не совсем так, ибо пишет очень мало и эпизодически, зато состоит в «Объединении писателей» — всеобъемлющей и могучей организации, курирующей права и обязанности, а также вознаграждения членов сего могучего братства.
К дамам от литературы я относился всегда подозрительно, а ещё подозрительней к литераторшам второй «оттепели». Все их формальные изыски, провалы из прошлого в будущее, экспедиции в тайгу, перемежаемые встречами в Париже, метания в пространстве, во времени, в религиях, в постелях надоедали после третьей страницы, и, со злобой захлопывая книгу или журнал, я мрачно думал о том, каким прекрасным и гармоничным был мир, когда женщины не писали, а занимались своим естественным ремеслом, а если и писали и читали потом вслух, то для придания остроты и блеска своей древней и почётной профессии. И умные мужчины так это и воспринимали — как приправу к изысканной и профессиональной эротике, и не более. Да, женщины-интеллектуалки, женщины-писательницы — наш сегодняшний крест. И сбросить его с плеч кто нынче в силах?
М. внимательно перечла мои бредни и настоятельно посоветовала, собрав всё то, что печаталось в журнале с помощью её и кое-кого из «Объединения», приступить к изданию отдельной книги моих произведений. Меня эта мысль словно озарила. Чем же я хуже тех, кто давно уж отсидел думное место в «Объединении»? Если на то пошло, у меня хватит материала и не на одну книгу. Недурно бы смотрелось полное собрание сочинений Серафима Бредовского. Да что толку мечтать о несбыточном, хотя почему несбыточном! Вот М. говорит…
— Я считаю, Серафим, ты потенциально вполне профессиональный писатель. Но чтобы стать им действительно, нынче не обязательно быть гениальным или плодовитым. Нынешний день требует гибкости. Гибкости ума, характера, интуиции. Ты должен чувствовать то, что ещё не высказано, чего вообще ещё нет. Взять хотя бы то, что происходит сейчас. Ты выписываешь какие-то вневременные фантазмы, миазмы, маразмы, в то время как публика созрела для оргазмов и не фантастических или космополитических, а наших русских и даже где-то православных. Ты должен держать нос по ветру и обгонять его при первом дуновении, в то же время немножко уступая ему, когда он превратится в ураган. И не пойми меня превратно, ради Бога!
Можно быть романтиком и писать просто так для личного и домашнего употребления, но сегодня это несерьёзно. Ты зарекомендовал себя целой серией читабельных новелл, что же мешает пойти дальше? Самое главное и трудное — это попасть в «Объединение», зато, попав туда, ты король и можешь вообще ничего уже не писать.
— Но мне как раз бы хотелось попасть туда только для того, чтобы писать, и разве нельзя обойтись как-нибудь без «Объединения»? — возразил я.
— Если так хочется, можешь, конечно, продолжать писать, — усмехнулась М., — но «Объединение» необходимо. Ты никогда не сможешь напечатать ничего стоящего в журнале в этом ли, в другом. Только членство в «Объединении» даст тебе эту возможность, поверь моему богатому опыту.
Воспев мне очередной панегирик, М. произнесла кое-что достаточно интересное для раскрытия принципиальной схемы писателя-современника.
— Ты думаешь, мне очень приятно сидеть на заседаниях «Объединения» со всеми этими X. К. Ш. Д.? Умственные и духовные грыжи их, приобретённые непосильным интеллектуальным блудом, занимательны только вначале. Все они ущемлены друг другом, одни больше, другие меньше. Правда, есть Ц. и Э. Это люди другого порядка.
— Как, Ц. и Э.! — сказал я. — Ведь они печатают такую чушь.
— Неважно, что они печатают! — воскликнула М. — Важно, что они думают. А думают они приблизительно как ты, как я.
— Думают, как мы, а печатают совсем другое?
— Вот именно, и весьма желательно было бы, чтобы по редакциям сидели понимающие люди, а не всякие X. К. Ш. Д.
— А что же они будут печатать?
— То же, что печатали до сих пор.
— Так какой же смысл в том, что понимающие люди будут печатать то, что они не уважают или отрицают? Ведь это распад человеческой да и писательской личности. Я бы не смог так, уж занимался бы чем-нибудь одним и оставил кесарю кесарево, а…
— романтикам — романтиково, — перебила М.
— Воистину так, — ответил я.
— Нет, дорогой мой, ты не прав.
И тысячью различных доводов, анекдотов и прибауток М. пыталась доказать мне, что великаны без ущерба себе и людям могут притворяться пигмеями, а здоровые сумасшедшими и плавающие как рыбы — винтящими на дно топорами. Мне нравились миссионерские и диалектические способности моей знакомой, но суть вопроса осталась открытой для меня, хотя я обещал подумать.
— И самое главное, запомни, — сказала М. — «Объединение» важнее самих книг.
«Важнее-то оно точно, — думал я, оставшись сам с собой, — только, что мы за книги читать будем лет через пять-десять. Страшно подумать».
Из записной книжки
Дайте мне точку опоры, и я укреплю мир, чтобы он не перевернулся.
