В хлопотные эти дни Коляня сдал в «Науку и жизнь» две статейки о народной медицине, напомнив в них читателям о распространяющейся сейчас тяге к гомеопатам, о врачах-самоучках прошлого, о тибетской медицине и о прочем. Не имея еще выроста, чтоб блеснуть слогом, Коляня все же блеснул, хотя бы и только в собственных глазах. Он — сумел.
Не называя пока имени Якушкина, аккуратно и осторожно Коляня провел мысль о том, что народная медицина никогда, собственно, не погибала и жила своей, пусть неприметной, жизнью. Был даже и удался, особенно во второй статье, маленький выпад: знахари, мол, талантливые знаемы нами и сейчас. Выпад был прикрыт добрым кивком в сторону подспудности и стихийности вообще.
Надоедая и настырничая, Коляня в эти же дни просил онкологов доверить Якушкину одного из своих больных («…хоть самого плохонького, ну, безнадежного, ну, дни которого сочтены»), чтобы знахарь врачевал, а врачи оценили. Коляня просил врачеванья в условиях клиники и — на виду. Андрей Севастьянович, конечно, отмахивался, как и положено отмахиваться хирургу-онкологу, однако же Коляня так наседал, что хирург впервые более или менее серьезно поинтересовался:
— … Он хоть прилично выглядит, этот твой Якушкин?
— В каком смысле?
— Ну, рукав не жует на ходу? Слюни не пускает?
— Бог с вами, Андрей Севастьянович! Он вполне приличный человек — одет бедновато разве что. Но ведь не в театр идти.
«Корепанов Алексей — 20 лет, тощенький городской паренек. Лежал в клинике с запущенной килограммовой опухолью за ухом (есть снимок), — через ухо опухоль распространилась в горло. Дыхание перекрыто. Операцию сочли невозможной. Выписан из клиники, дабы умер не на чужих руках…»
Коляня вел запись.
«1-я неделя. Втирание энергии через руки. Обычные для Якушкина изначальные шаги врачевания — знахарь сламывает человеческую суть больного, с тем чтобы, как паук, высосать и заглотнуть душу…»
«2-я неделя. Якушкин все еще повторяет, что таким, как он есть, паренек природе не нужен: пусть умрет.
Знахарь рычит, больной истекает слезами. Опухоль за ухом придает несчастному клоунский вид…»
«5-й день 2-й недели. Больной сипит, горло заложено — не может ни всхлипнуть, ни произнести звука. Якушкин говорит о совести, которая объемлет всех и вся, «даже таких, как ты…»
«3-я неделя — пошли в ход растирки и мази. От опухоли в горле паренек совсем задыхается. Втирание энергии в ладони продолжается по-прежнему. Руки у задыхающегося отекли и раздулись. Ладони как лепешки…»
Якушкин говорил уже семнадцатые сутки подряд, такого, кажется, не бывало, и Коляня предполагал, что знахарь на этот раз бессилен. Родственники больного Коляню не гнали. В белом халате и при чае с карамелью Коляня часами просиживал у них на кухне, иногда ночевал. С родственниками он был на равных правах: мог слышать через прикрытую дверь комнаты, но не входить. Чудо случилось вновь.
Утром восемнадцатого дня врачевания Якушкин впервые замолчал; замолчав, знахарь тут же и уснул, обессилевший. Он сидел прямо на полу, укутавшись в свое старенькое пальто, в шаге от больного, и, сидя, спал. Паренек тоже спал. Мать больного, обеспокоенная поутру тишиной, немо вошла, втиснулась в комнату, а потом сказала слова, которые тут же передали Коляне, его растолкав: «Дышит без хрипов». Проснувшийся и зевающий (он спал здесь же, на кухне), Коляня обследовал горло: опухлость уменьшилась, заметно упав в объеме. Опухоль стала схожа с обычной воспалительной припухлостью на гландах и горловой ткани. Мать помогала: она осторожно оттягивала подбородок сына, Коляня же, нависая, заглядывал в горло и осматривал, а в шаге от них сидел на полу Якушкин, уткнувший голову себе в колени. Старик тихо спал.
«19-й день — началось гниение опухоли за ухом…» Внушительный мешок опухоли покрылся мелкими трещинками, а затем целой сетью трещин, как бы подрисованных тонким пером и тушью. Еще через два дня опухоль раскрылась, как раскрывается цветок, — опухоль разлагалась; запах стоял невыносимый. На полдня Якушкин уже оставлял больного. Однако медсестре, которую вдруг пригласили воспрянувшие духом родственники больного, знахарь строго сказал: «Перевязывать не надо. И ничем не смазывать». Медсестра же сидеть без дела, спокойно наблюдая разложение ткани, никак не могла: она порывалась приложить отсасывающего, ихтиолки хотя бы. Якушкин пресек — нет-нет, пусть само отторгается. Он показал. Он подошел и салфеткой отер гной и смердь: отирать можно, но ничего больше.
«25-й день — опухоль за ухом распалась, уменьшилась вполовину…» Коляня суетливо привел фотографа, и тот, суетливо же, сделал снимок. В комнату набежали родственники, а Якушкин, к койке не подпуская, утомленный, пробубнил им, что леченье окончено: опухоль сойдет сама. Условие, мол, одно и единственное — больной должен быть в одиночестве, никаких разговоров или расспросов. Больной сейчас думает, ему есть о чем подумать; если же он сам попросит вдруг и позовет Якушкина, то Якушкин придет. Коляня, условие скрепляя, тут же и охотно оставил родственникам телефон гостиничного номера. Среди шумливого и общего их разговора тощий паренек на койке, очнувшись, открыл глаза. Родственники загалдеть не успели. Якушкин, вдруг застыдившийся, что он с больным не один на один и что здесь суетные люди, торопливо забормотал:
— Сейчас, сейчас мы уйдем, милый. Мы уйдем… — Расставив широко руки, сгребая в целое говорливую горстку пришлых людей, и фотографа, и Коляню, и мать родную, знахарь выдворял их и теснил к выходу из комнаты, оставляя больного в полном одиночестве.
Старик шел: он, конечно, шатался, и вид у него был на улице (и на людях) жутковатый. То, что столько суток не спавший передвигает ноги, было невероятным, немыслимым; но было: ноги он передвигал. Покачнувшись, он вдруг останавливался и вздергивал головой, будто бы читая московские вывески, а незамолкающий Коляня подхватывал его, особенно же на перекрестке, под руку. Возвратный путь победителя. Коляня не сомневался, что идет сейчас рядом с гением.
У Коляни в номере Якушкин сразу же заснул — он спал с малыми перерывами двое суток, а Коляня эту самую эйфорию победителя все двое суток изживал в себе — и изжить не мог: пил беспрестанно вино из горла бутылки и названивал туда и сюда. Он названивал своим знакомцам-онкологам, сообщая о завершившемся врачеванье, хотя и не наблюдаемом медиками, однако же впервые хронологически и поэтапно зафиксированном. От длящегося возбуждения глаза у Коляни налились красным, ночью он не смог заснуть — и тогда он названивал ночью.
К Андрею Севастьяновичу Коляня, помимо звонка, заявился домой, чтобы рассказать еще раз и в подробностях, — хирург же, выслушав, лишь махнул рукой; сказал он не больше и не новее, чем всегда: «Значит, был не рак». Хирург только что пришел с операции.
А. С. Шилов резал четыре часа, и больной его умер прямо под ножом; хирург мрачно пил черно заваренный чай стакан за стаканом. Они сидели вдвоем на кухне. «Значит, у вашего больного был рак, а у якушкинского больного не рак — так вы сказали?» — «Так». Коляня взвился — он назвал Андрея Севастьяновича трусом, консерватором, тупицей, а может быть, и хитрецом, который, охаивая чужой успех, жаждет царствовать в онкологии единолично и неделимо ни с кем. «Смотрите мне!» И Коляня даже погрозил пальцем. Он вообще наговорил много лишнего. Он был красен и зол. Он-то надеялся, что хирург там и здесь будет славословить, день ото дня делая или хотя бы помогая сделать имя Якушкина знаменитым. С вызовом Коляня крикнул ему, уходя: «Сами и без вас найдем нужных людей!»
Отоспавшийся и вяло хлебавший свой супец, старик разговора не ждал и растерялся. Он приостановил и долго держал у раскрытого рта ложку со свисающими из нее вываренными травинками. Молчал.
— … Ну ладно, Сергей Степанович, — ну а чего конкретно в помощь вы бы хотели?
Коляня допытывался, хотя бы как о мечте, — хочет ли старик небольшую медицинскую лабораторию себе в помощь? Или, скажем, маленькое отделение в больнице, чтобы врачевать, — ну не в столичной, а пусть бы и в областной клинике, к примеру, в Челябинске. У Коляни, мол, как раз появился один знакомец: челябинский бонза, влиятельный и сильный директор, человек из добрых.
— Отделение в больнице на три-четыре койки хотели бы вы получить? — Коляня говорил, как бы обещая ему вперед золотые россыпи, обещая щедро и с размахом, как и надо, если уж о мечте.
Якушкин же слушал его плохо и был — вдруг потерявшийся. Старикан, как выяснилось, не знал, чего хотел. Молчал. Вяло дохлебывал супец. А когда заговорил, понес, конечно, глупость — зачем, мол, суета, Коля, и зачем, мол, искать влиятельных людей и через них успеха и славы: так не поправить дело. Когда, мол, любовь среди людей восторжествует, когда человеки изведут бездуховность, тут-то и сами собой исчезнут астма и рак и прочие беды людские. Он нес свою обычную галиматью, да еще и без огонька.
