Напились они еще, может быть, и потому, что было мало закуски. Впрочем, теперь Эди-бэби уже плохо помнит, много было закуски или мало. Помнит, что в бараке было жарко, как в бане, — не помогал ни постоянно вертящийся вентилятор, ни открытые форточки. Ребята и девочки пили теплую водку и закусывали ее такой же отвратительно теплой едой. Сидели Славкины гости на двух кроватях — дедовой и Славкиной, а стол стоял между кроватями. С наступлением сумерек Горкун предложил перейти пить к нему.
Оказалось, что мать Горкуна живет в одном доме с Томкой Гергелевич. Сказать, что Горкун живет в одном доме с Томкой, было бы неправильно, так как Горкун практически жил на Колыме и больше нескольких месяцев ему еще ни разу не удалось провести на свободе. К Горкуну они прихватили оставшуюся водку и выпили впятером — Горкун, Эди, Вовка Днепровский, Славка и еще один Вовкин приятель, Иван, у которого отец работает копачом на кладбище, то есть копает могилы, — еще несколько бутылок, закусывая салом. Сало Горкун резал своей старой финкой с бронзовыми усиками и наборной, из цветной пластмассы, ручкой. Этой-то финкой через несколько часов пьяный Эди-бэби и ткнул дружинника.
Допив водку, все дружно решили повеселиться — поехать в Краснозаводской парк на танцы. Краснозаводской парк был не их территорией, он принадлежал дальней Плехановке, и, значит, там можно было «найти на свою жопу приключений», как выражается строгий Костя Бондаренко, может быть, с кем-нибудь подраться. Собственно, нельзя утверждать, что все они отправились в Краснозаводской парк именно с твердым и ясным намерением подраться, нет, скорее ребятам хотелось разгуляться после выпитого, и всех их дополнительно возбуждало присутствие опытного урки и бандита Горкуна.
Опытный урка был пьян куда больше других, так как среди обширного ассортимента болезней нажил себе на Колыме еще и язву желудка, и потому он даже и не заметил, что Эди-бэби сунул себе в задний карман его, горкуновскую, финку, дабы возместить себя за отсутствие обычной опасной бритвы. Эди-бэби никогда не покидал территорию Салтовского поселка без оружия, а времени зайти домой у него не было, хотя его дом был в полсотне метров от горкуновского жилища — виден даже из окна. Вот почему позже в деле Эди-бэби фигурировала горкуновская финка, а не его опасная бритва.
История была проста, как сама жизнь на Салтовке, Тюренке или Плехановке. Такие истории обычно и приводили салтовских, тюренских и плехановских или журавлевских ребят в тюрьмы, колонии и лагеря. Горкуну понравилась здоровенная рыжая девка, стоящая с подругами и парнями в одном из укромных углов танцплощадки. Но к его несказанному удивлению, она смело и вызывающе отказалась пойти с ним танцевать, а ребята, стоящие с ней, даже позволили себе улыбнуться, глядя на очень пьяного и почти лысого Горкуна. Лысину, как и язву желудка, Горкун привез с Колымы.
Тут-то на сцене и появился Эди-бэби в белой рубашке, расстегнутой на груди, и с финкой. Сейчас уже трудно восстановить мелкие детали тогда происшедшего, но, по всей вероятности, Эди-бэби обиделся за старшего товарища, который оказался недостаточно хорош для рыжей девки и ее приятелей. По-видимому также, Эди-бэби воспринял отказ рыжей потанцевать с Горкуном как личное оскорбление.
Эди-бэби не стал тратить времени попусту, а механическими шагами маньяка подошел к девке и вынул из кармана финку. Как потом свидетельствовал менее всех тогда пьяный Славка, Эди-бэби не был похож на пьяного, напротив, он был очень аккуратен в движениях и спокоен. Вынув финку, он приставил ее к одной из грудей рыжей и слегка надавил. Рыжая подалась спиной к забору танцплощадки, у которого она стояла, и на некоторое время избавилась от острия финки, но неумолимый Эди шагнул за ней к забору, одной рукой схватил ее за пояс платья, рыжая была подпоясана пластиковым поясом, и опять поместил острие финки под соответствующую его правой руке ее левую грудь и надавил. У девок, ходящих на танцы в Краснозаводской парк, большие груди. Глядя девке в глаза, Эди-бэби сказал: «Я считаю до трех. Если на «три» ты не пойдешь с моим другом танцевать…»
Глядя в мутно-зеленые и совсем невменяемые глаза малолетки, взрослая девка, ей было лет двадцать пять, поняла, что лучше не ждать до трех.
— Я иду. Иду, — сказала она. И пошла. И вскоре уже танцевала с Горкуном.
Эди-бэби удовлетворенно стоял и смотрел на дело рук своих. Может быть, он думал, что Горкун и девка составляют хорошую пару. Никто не знает. Никто не спросил, что Эди-бэби думает. Ребята, бывшие с девкой до этого, куда-то исчезли, и все, кто видел эту сцену, по тем или иным причинам предпочли не вмешиваться. Опытные люди знают, что нет ничего хуже пьяного до бессознания малолетки с финкой. Хуже противника не бывает.
Только когда вся компания вывалилась с танцплощадки, в двенадцать ночи танцплощадка закрывалась, Эди-бэби и его ребята столкнулись у выхода с друзьями рыжей и отрядом дружинников. Ни у кого из пьяных ребят не было с собой оружия, только у Эди. А может, оружие было, но Эди об этом не знал. Поэтому он вынул финку и рванул вперед. Четверо его приятелей с криком бросились за ним. Никому не хотелось встречать ночь на жесткой лавке в отделении милиции.
Краснозаводской парк — настоящий парк, он густо зарос кустами и деревьями, кое-где его пересекают небольшие овражки и ложбинки, так что Эди и его друзьям удалось уйти без особого труда. Эди показалось, что он таки задел одного из дружинников финкой, он слышал крик боли и помнил свой выпад, но все это теперь уже не имело никакого значения, раз они ушли.
Они бы и ушли, если бы не мудак Славка. Иван и Вовка Днепровский попрощались с остальными у ограды парка, отделились, а Эди, Горкун и Славка, все еще пьяные, полезли через забор, намереваясь уйти в другом направлении. Уже за оградой дурак Славка почему-то ударил ногой, обутой в тяжелый ботинок, по одной из подпорок, поддерживающих деревянный щит с намалеванным на нем призывом: «Сделаем наш парк самым зеленым в городе! Соблюдайте чистоту!» Щит с треском свалился, и почти тотчас же от ограды отделились две невидимые доселе фигуры в милицейской форме и арестовали Эди-бэби и Горкуна. Невероятная несправедливость происшедшего заключалась в том, что преступник — Славка — сбежал, перелез обратно в парк и был таков.
Когда их привезли в подпункт милиции Краснозаводского парка и выводили из машины, Эди-бэби тотчас понял, хотя все еще был пьян, что ему здорово не повезло. Их встречали те же самые лица тех же дружинников, сквозь которых им удалось прорваться за полчаса до этого. Только одно лицо отсутствовало.
Эди-бэби вырвался и побежал. И милиция, и дружинники бросились за ним. Далеко убежать Эди не мог, одно из неудобств очень сильного опьянения. Его свалили без труда, ударили несколько раз сапогами, подняли, втащили в подпункт, и тогда все увидели, что это тот самый малолетка, который пырнул их товарища финкой, товарища забрала «скорая помощь», и, хотя врачи сказали, что рана неопасная, «будет жить!», несмотря на порезанное легкое, Эди-бэби начали бить серьезно и методично, очевидно желая забить его до смерти. Такие случаи бывали. Эди-бэби не повезло, что он попал к тем же людям и спустя всего полчаса.
После нескольких хороших ударов Эди-бэби упал на плитками выложенный пол и только и мог, что, закрыв руками от ударов свою голову, уповать на судьбу. Если бы Эди верил в Бога, он, пожалуй бы, молился, но Бог на Салтовском поселке, на Тюренке и в Краснозаводском парке и вокруг него живет только в слабых старушечьих головах. Ни милиции, ни Эди-бэби и его друзьям Бог не нужен в их жизни и отправлении их нехитрых взаимовраждебных обязанностей. «Главное, чтобы не попали в голову!» — думал Эди-бэби, лежа на каменном полу и принимая на себя удары тяжелых милицейских сапог. С мыслью о своей драгоценной голове он и потерял сознание.
Очнулся он в камере и едва смог, сопровождаемый дежурным, дойти до туалета. Последующие события развивались с рутинной обязательной скучностью, идентичной для всех полицейских участков мира, а именно: приходили одна за другой гражданские служащие милиции, обычно изрядно потрепанные жизнью блондинки с серыми лицами, арестованные ночью хулиганы и преступники просились в туалет или хотели пить. Отвратительно воняли первые утренние сигареты дежурных, в камерах кряхтели, сморкались, топали, ругались между собой, пока еще лениво. Начинался обычный, как всегда чудовищный, грязный и серый милицейский понедельник.
Таких, но уже тюремных понедельников в жизни Эди-бэби было бы еще очень много, но если тебе везет, то тебе везет в этой жизни. Эди-бэби тупо сидел на лавке в камере, справа от него сидел толстый дядя Федя, жлоб, арестованный ночью за то, что бегал с топором за собственной женой, а слева — какой-то парень, которого «взяли ни за что». Эди-бэби знал, что 90 % личностей, оказавшихся во всякий понедельник утром в милицейских камерах, ответят, что их взяли ни за что. Эди-бэби сидел, а судьба в виде отдохнувшего, свежего, только что вернувшегося из отпуска майора Ивана Захарова уже приближалась к нему, сопровождаемая подобострастным дежурным с приходной книгой в руках. После отпуска майор был полон решимости наконец навести порядок в своем отделении. Обычно он опускался до грязной работы проверки арестованных собственной персоной едва ли раз в месяц.
