Целый час наблюдал Белощек за ними, пока окончательно в том не убедился, тогда он поднялся в воздух и тоже полетел на запад. Плавучий остров, которому он был обязан своим спасением, медленно таял на вспыхнувшем красными искрами утреннем горизонте.
Белощек беспрерывно летел все вперед и вперед, не отдыхая до позднего вечера. Потом голод снова начал подтачивать его силы, и, чтобы передохнуть и вернуть утомленным крыльям энергию, необходимую для продолжения полета, он временами опускался на воду. Ночью он с передышками продолжал полет, держа курс на запад сначала по отсветам заката, а когда они погасли, по слабым сполохам северного сияния. Наступил рассвет, заливший все красным мерцающим светом, и Белощек увидел, что он все еще летит над открытым морем, все еще не достиг прибрежного мелководья; до земли, вероятно, оставался целый день лету. Изнеможение и голод причиняли мучительную боль, которая пронзала не только мышцы груди и крыльев, но и все тело.
Теперь он проводил в отдыхе столько же времени, как и в полете, но к полудню уловил долгожданные перемены. Сперва он заметил, что вода в океане стала чуточку менее соленой — это таяли прибрежные льды и реки несли свои пресные воды. Да и цветом вода стала позеленее — значит, в ней было больше планктона. Теперь уж он наверняка пролетал над континентальным шельфом и совершенно уверился в этом, когда вместо буревестников и глупышей ему целый час встречались одни только чайки. Потом он увидел впереди "ледяное мерцание", легкую желтоватую дымку на горизонте, солнечный свет, отраженный ледяными полями, простиравшимися там, куда не проникал его взор. Все эти приметы говорили, что берег близко. Может, земля еще лежала в двухстах милях — пяти часах лету — отсюда, но она уже обещающе маячила вдали, и Белощек, почувствовав прилив новых сил, устремился вперед.
Он пролетал над мелкими, похожими на оладьи подтаявшими льдинами, с треском и хлюпаньем поднимавшимися и опускавшимися вместе с волнами. Постепенно лед утолщался, пака не превратился в толстый белый шероховатый покров, сплошь застилавший море. Старый, перенесенный арктическими течениями лед. Многократные таяния и замерзания вымыли из него соль, и Белощек знал, что в проталинах должна быть пресная вода. Уже пять дней он пил лишь соленую воду, и ему отчаянно хотелось пресной. Завидев первый сверкающий лоскуток проталины, он опустился и стал торопливо пить. Прохладная, чистая свежесть воды мягко разливалась по его пересохшему, просоленному горлу. Освеженный, полный нетерпеливых надежд, он полетел вперед.
Но земля, которую он увидел под вечер, немного обещала ему. На Гебридах, которые он покинул пять дней назад, уже стояла весна и все тронулось в рост и покрылось пышной зеленью. Здесь перед ним лежал пустынный, безжизненный берег, низкий и каменистый, все еще погребенный под снегом, из которого торчали жалкие, тощие кусты, точно призраки других времен, когда здесь еще теплилась жизнь. Тут не было колышущихся под волнами зарослей морской травы, не было богатого махэйра, где он кормился, тут вообще не было ни травинки. Только крошечные пузатые почки на торчавших из снега кустах, и Белощек жадно набросился на них, набивая ими живот, но они не приносили насыщения, и голод томил по-прежнему.
На этом унылом, зимнем берегу не было птичьих гнездовий. Видно, в темноте он сбился с курса, которого держались летевшие на запад тайфунники, и его занесло, наверное, на многие сотни миль к северу от их гнездовий, достигнуть которых он непременно хотел.
Когда снова стемнело, он полетел к морю и провел ночь на льду, потому что свободной ото льда воды не было видно. Вновь его одолело чувство одиночества, еще усиленное негостеприимностью мест, в которые он попал. И он понял тогда, что это было совсем иное чувство, непохожее на то, что он испытывал прежде, не просто тоска по сородичам, но по той одной, что где-то ждет его и станет его подругой. Ибо, пока он слабел, истощая силы в единоборстве с Атлантикой, внутри его зрело и крепло стремление к спариванию. Слабое, проснувшееся с запозданием на Гебридах, оно превратилось во всепоглощающее чувство, которое охватило его целиком, требуя немедленного утоления.
Рори провел вечер с Алексом Мерреем и, выехав из Блэквуда в самую рань, около десяти прибыл в Кокрен. Блэквудский поезд проследовал дальше, а Рори отправился искать состав, который доставит его в Му-сони. На одном из путей у привокзальной платформы стояло два облезлых вагона, но никаких других признаков поезда не было видно. Оба вагона были старые, с облупившейся краской, притом передний заметно превосходил по возрасту своего собрата.
На узеньком перроне толпились люди, белые и индейцы, примерно поровну и тех и других. Толпа резко разделялась на две отдельные группы: индейцы в одном конце, белые в другом. Белые, по большей части лесорубы или старатели, были в огромных сапогах, шерстяных клетчатых куртках и джинсах, заправленных в голенища.
Сгрудившиеся на своем конце индейцы помалкивали, а если говорили, то тихо, вполголоса. Одеты они были куда беднее белых: на многих красовались видавшие виды, затасканные низкие фетровые шляпы, и вместо дорогой кожаной обуви они носили резиновые сапоги. Почти все индианки были в цветастых головных платках, ярко выделявшихся в серой, убогой толпе.
В пол-одиннадцатого, когда поезд по расписанию должен отправляться, на путях по-прежнему стояли все те же два вагона, но люди с надеждой потянулись к вагонам. Потом появился тепловозик, выглядевший по сравнению со всем остальным удивительно, почти неуместно современным, и деловито засновал. Время от времени он пригонял то пустую платформу, то товарный вагон, которые прицепляли к двум пассажирским. Первым к составу прицепили багажный вагон. Рори подождал, пока погрузят его багаж, потом подхватил саквояжик и забрался в задний вагон.
Отделенная перегородкой передняя треть вагона была оборудована под буфет с длинной стойкой и высокими табуретами. Другая часть уже начала заполняться народом. Там были жесткие, обитые кожей сиденья с деревянными подлокотниками; пол, многие годы имевший дело с коваными башмаками лесорубов, изрисовывали царапины и щербины. С потолка свисали допотопные газовые лампы под матовыми абажурами.
Рори сел на свободное место. Время от времени вагон сильно встряхивало — это ворчун тепловоз прицеплял в голове состава очередной товарный вагон. Рори задремал. Немного погодя его разбудил такой неимоверный толчок, от которого чуть не сорвало с потолка лампы. Экспресс "Белый медведь" тронулся. Рори взглянул на часы: опоздание на двадцать минут.
Час спустя Рори решил взглянуть, что творится в переднем вагоне. Миновав буфетную стойку, он вошел в другой вагон и, сделав два-три шага, остановился. В его вагоне сидели только белые, а здесь почти исключительно индейцы, среди которых затесалось несколько белых лесорубов. Разговор шел вполголоса, большей частью на незнакомом Рори языке, и он решил, что это и есть наречие индейцев кри. Разговор доносился главным образом из передней половины вагона, где собрались мужчины. Индианки теснились на задней половине, где остановился Рори. Они молчали, угрюмо глядя в окно; среди них было много толстых женщин с круглыми, сутулыми плечами, морщинистыми лицами и нечесаными волосами. Те, что помоложе, даже три или четыре совсем молоденькие девушки, выглядели так же непривлекательно: все были одинаково круглолицы, узкоглазы и широконосы.
Некоторые из мужчин потягивали пиво, закусывая холодными бобами или лососиной, которую они выгребали ложкой прямо из банки. Сидевшая неподалеку от Рори старуха невозмутимо посасывала трубку.
Рори стоял чуть в сторонке и теперь обернулся и отвел взгляд назад — его заинтересовали две скамьи, стоявшие у него за спиной. На одной скамье сидела молодая мать с грудным младенцем на руках, она нежно баюкала его, тихо напевая на своем наречии. На другой, самой последней скамье вагона сидела девушка. Голова ее была опущена и слегка склонилась вперед, так что Рори почти не видел ее лица, скрытого черными прядями свободно падавших волос, очень длинных, гораздо ниже плеч, слегка подвитых на концах. Над ушами они были стянуты серебряными заколками, но дальше свободно рассыпались вокруг лица. Они отливали мягким блеском и в своем естественном состоянии, не избалованные уходом, выглядели очень привлекательно.
У нее была очень смуглая, темнее, чем у многих других индианок, кожа, зато глаже и нежней. Вместо серого, бесформенного, заменявшего пальто вязаного балахона, как у всех других женщин в вагоне, на ней был плотно облегающий синий джемпер с высоким воротом Хоть Рори не видел книгу у нее на коленях, но по движению глаз догадался, что она читает.
Мгновение он был в замешательстве. Она была такой же индианкой, как все, и все же совершенно иной, в каком-то смысле даже более индианкой, чем они: бронзовая кожа и черные как смоль волосы — и все-таки она была необыкновенно хороша.
