Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.
– Тут и останемся, – порешил братик. – Сейчас костерок разожжем, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдешь.
– А к огню не сбежится все лесное зверье? – засомневался я.
– Сбежится. Но они издалека будут любоваться… На два сладких куска мясных…
Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.
– На хер этот костер, – раздумал братик нежданно. – Смотри вон туда вот, – зазвал он меня. – Видишь? Огни. Деревня там.
Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.
Одну палку, впрочем, я оставил, и шел, сжимая ее, радостный, с гулким сердцем.
– Люди! – хотелось кричать радостно. – Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!
Братик тоже повеселел.
– Сейчас придем, а там девки хороводы водят, – мечтал он. – Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно – хихикать… А когда меня разглядят – тут любое сердце девичье дрогнет.
Я смеялся, донельзя довольный.
– Дрогнет, да, – поддакивал я. – Скажет: «Эка невидаль из леса вышла… Начудит же Господь!»
Огни становились все ближе, и незадолго до деревни лес кончился – остался, корявясь сучьем и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: еще какое-то время терся под ногами хлестким кустарником, а потом отстал окончательно.
– Не сожрал нас! Не сожрал! – хотелось крикнуть ему, и кулаком погрозить.
К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.
А потом еще и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.
– Твою мать! – ругался братик. – В лесу не сожрали, а здесь загрызут.
Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.
– Эй! – заорал братик, и собака залаяла еще пуще, благо она все-таки привязана была – слышалось, как цепь ее гремит.
– Эй, люди! – крикнул он еще раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:
– Кого зовете?
– Черт! – выдохнул братик.
Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трех от нас стоит человек, прямой и спокойный.
– Здравствуйте! – сказал я и шагнул навстречу. – Мы заблудились в лесу. Весь день шли.
– Куда шли-то?
Голос тоже был прям и спокоен.
Братик назвал деревню, куда мы добирались, и где обитал его дружок.
– Она в той стороне, – сказала женщина, хотя никакую сторону не указала. – Пойдемте.
– Молчи, – велела она собаке, когда мы прошли в калитку заднего двора и оказались у дома. Собака замолчала, рыча негромко и позвякивая цепью.
В доме, несмотря на поздний час, никого не было.
Женщина оказалась далеко не молодой, но статью смотрелась как сорокалетняя: прямая спина и высокая шея выдавали сильный характер.
– Садитесь за стол, – сказала она. – Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит где вам спать.
– А как деревня ваша называется? – спросил братик, гладя крепкую клеенку в стершихся цветах.
– А мы без прозвания живем, кому нас называть, – ответила женщина и выставила чашки.
К чаю – хлеб. К хлебу желтое масло. Сахар был серого цвета.
Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками – он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нем силы еще, пожалуй, больше, чем во мне.
– Как же вы потерялись? – спросил он.
Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски, и вообще как-то не по-человечески, в несколько глотков, как воду.
– Скоротать путь хотели, – ответил братик. – Со станции пошли, и… – здесь он развел руками – мол, понятно все, что говорить.
– Ну, скоротаете ночку у нас, – кивнул дед. – А утром пойдете. Я путь укажу, доберетесь.
Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять еще не решался.
– Большая у вас деревня? – спросил братик. – А то не видно в темноте.
– А тридцать домов, – ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обертке и съел с удовольствием.
– Вы так налегке и шли? – осмотрел он нас. – Не сумок, ничего?
– Ну, – сказал братик и внимательно посмотрел на старика.
– Пойдемте, уложу вас, – встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак еще потряс, разглядывая ее донце.
Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы и не разобрались особенно. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарем, указал куда кому лечь и вышел, бесшумно закрыв дверь.
– Отец, а света нет тут? – выглянул ему вослед братик.
– А чего свет? Темноты что ли боишься? – раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улегся и ноги блаженно протянул. – Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветет.
Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашел. Зажег спичку, осмотрелся: я увидел его желтое недовольное лицо.
– Ты чего? – спросил я. – Давай уже ложись. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.
Братик молча лег и мне ничего не ответил.
Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчетливо слышно, что он не спит.
Сознание все-таки мутилось… и много черных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы…
– Здесь пахнет как на бойне, – внятно произнес братик и тем разбудил меня, заснувшего не знаю на сколько: может, на минуту, а может, на час. Я открыл глаза и увидел темноту, густую, как песок. Глазам невыносимо было смотреть в нее.
– Я работал на бойне, я помню, – сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. – Вставай, ты.
– Не понял, – ответил я ошарашенно.
– Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.
Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шепотом. Если б я был пьяный – протрезвел бы от такого шепотка.
Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.
Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звезды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.
– Быстрей! – одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня все неизвестно отчего затрепетало, словно сердце мое вырезали из холодца.
Собака звякнула цепью.
Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.
– Ты в своем уме, братик? – спросил я со слабой надеждой.
– Заткнись, – ответил он, – Побежали.
Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо черных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.
– Куда мы бежим? – спросил я опять.
– У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.
Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и – пропал, только топот его слышен был.
Мне примнилось, что где-то неподалеку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.
У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.
Вода была теплой и тяжелой.
Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.
– Идем, не хера сидеть! – сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.
Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды – она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.
Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.
– Братик, ты зачем нас опять в лес привел? – спросил я.
Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.
– Извини, – братик извинился передо мной первый раз в жизни. – Нехорошие предчувствия… Мне кажется, там убийцы живут, – добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щеки.
– Где? – не понял я.
– Везде.
Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.
