Уже видны отличительные огни — изумрудно-зеленый и раскаленно-красный. Сотрясая звездные миры, пароход дает подходный. Гудок медленно оседает, и окрестности долго истолковывают его так и этак.
Вот уже дали свет на верхней палубе. Пароход подваливает — огромный, ослепительный, он начисто заслоняет собой ночь. Колеса работают то вперед, то назад. Борта пристани и парохода сближаются. Между бортами клокочет, всплескивает бестолочь воды. Скрипят кранцы. И все на пристани приосанилось, преобразилось. Темнота сбежала и стоит за мостками на берегу. И водолив уже не вялый непроспавшийся дед, а расторопный заведующий пристанью.
Старпом, блестя пуговицами, сбегает на пристань:
— Выгрузка сорок восемь мест. Есть что грузить?
У касс толпятся пассажиры. Начинается посадка. Гремя чайниками, волоча по трапу тяжелые мешки, пассажиры перебираются на пароход.
Застенчивый человек в легком подпитии провожает дочку. Девочке лет тринадцать. На ней пуховый платок, завязанный крест-накрест на спине. Девочка ушла на пароход, а отец все втолковывает ей, перегибаясь через перила:
— Так ты, Нюша, маме твоей и передашь — хорошо, мол, устроился, слава богу, и приглашает опять, мол, к себе. Поняла?
— Поняла… — ворчливо отвечает Нюша.
— Не забудешь?
— Да не забуду же!..
— И не пьет, скажи, в рот не берет, ни боже мой! Сегодня не в счет… Гостинец не потеряла?
— Давай, давай на погрузку, — раздается с мостка женский голос, глубокий и низкий. — Поживей там на пристани. Хочу в Вольск вовремя прийти.
На пристань сходит с парохода маленькая коренастая женщина в форменном кителе и фуражке.
— Кандидов есть?
— Есть, товарищ капитан.
Подбегает Антон.
— Здорово, тамада! А ну, давай по-кандидовски, раз-два…
— По-о-озволь! — кричит Кандидов.
Скрипят мостки. Идет погрузка. Ритмически прыскает помпа на пароходе.
— А я тебе книжки сменить привезла. Успеваешь? — говорит капитан подбегающему Кандидову. — Прочитал?
— Ясное дело… По-о-о-зволь!
— Ваня, дай ему книжки! У меня там отложены, — кричит наверх энергичная водительница «Лермонтова».
Муж капитанши, учитель в пенсне, проводящий на пароходе каникулы, приносит книжки.
— Вот списочек, — кричит Антон, пробегая с кладью на спине. — По-о-озволь!..
— Нюша, — не унимается провожающий, — ты где?.. Граждане, извиняюсь, там девочка такая едет, Нюша. Позовите ее…
Хмурая Нюша выходит на нижнюю палубу парохода.
— Нюша, ты не забудешь? Ты скажи — папа на низ работать нанялся. Насчет одежи, обуви пусть не сомневается.
Третий гудок и два коротких отрывистых, чтобы скинули чалки.
— Тих-ай!
Шипит пар. Под кожухом пришли в движение большие многолопастные колеса.
— Тамада, поступай ко мне помощником по грузовой части! — кричит с мостка веселая капитанша. — Судно тебе известное.
Черный раскол встает между пристанью и пароходом. За колесом пошла вода. Белая пена, завиваясь кругами, закипела позади.
— Нюша, ты так, стало быть, и скажи — папа прокормит, мол, скажи.
— Да ну тебя, уже сто раз сказал! — буркнула девочка с парохода.
— Вот, — закричал в ночь провожающий, — а если она, мама твоя, значит, не согласна… тогда скажи… папа говорит… — И он заплакал.
Пароход унес в ночь свои огни и шумы. И тотчас ночь заняла свое место у пристани, вернула тишину, утихомирила воду, пролегла черными мерцающими далями.
Кандидов сбросил рукавицы и скинул потник. Он собрал книги и пошел спать.
У берега качнулась, заплюхала об воду лодка, подошли и побежали вдоль берега валы от разворачивающегося «Лермонтова».
Пока дошли до Горького, Карасик успел близко сойтись с ребятами из Гидраэра. С Баграшом и Фомой он сблизился очень быстро. Как-то на стоянке у Мурома Баграш разговорился, и Карасик узнал, что водитель глиссера был когда-то одним из первых русских летчиков.
— Летали мы на этажерках тогда. Форменные этажерки, — говорил Баграш. — Летишь на такой ширмочке. Ветер треплет матерчатую перепонку на деревянных ребрышках, а между собственными ногами землю видишь. Летишь себе, машина козыряет, валится, руками за стойки хватаешься, а на земле инструктор отвернулся, руками за голову хватается и спрашивает у окружающих: «Ну, как? Гробанулся уже или падает еще?» А нос это у меня в 1919 году на Западном фронте. Совсем я еще тогда был мальчишкой. Перебило мне пулей бензинопровод. До своих я кое-как дотянул, а у земли мотор отказал. Я и вмазал в канаву. За боевую операцию — орден, а за капот — вот это украшение на всю жизнь. И после этого… стал как-то летать не совсем точно, не то, что вылетался, но так как-то уверенность ушла. — Он угрюмо отвернулся. — Ну, глиссер тоже дела отличное. На торпедных катерах не приходилось вам? Тоже ведь принцип глиссера.
— А в воздух не тянет? — спросил Карасик, в котором любопытство журналиста пересилило деликатность.
— Смешно спрашивать! — сказал Баграш и отошел в сторону.
От Фомы Карасик узнал, что хотя Баграш замечательный знаток глиссеров и все свои силы, все свое время, все свои знания отдал им, но об авиации говорить с ним не надо. Это его больное место.
— Вылетался старик и страдает.
— Какой же он старик? — удивился Карасик. — Ему и тридцати пяти еще нет, верно…
— Мало что, — сказал Фома.
С Фомой Карасику было легче всего. Когда не было рядом Бухвостова, чья хмурая насмешливость угнетала Фому, — тот был болтлив и откровенен. К Карасику он относился с уважением.
— Ваше дело тоже, наверное, трудное, — говорил он. — Нервов стоит.
Карасик привык, что всюду, куда бы он ни приезжал, люди, с которыми он знакомился, обязательно спрашивали — сколько ему платят за строчку в газете. Только здесь, на глиссере, никто не спрашивал об этом. Фома интересовался, как Карасик пишет, что он выдумывает, а что правда, и как одно с другим соединяется. Карасик с удовольствием объяснял, а Фома платил ему, в свою очередь, полной откровенностью. Он признался раз, что заветная его мечта — это пойти на новом, собственной системы глиссере мимо деревни, где он когда-то работал на кузнице.
С Бухвостовым сговориться было труднее — он был молчалив. Карасик чувствовал, что механик относится к нему с некоторой подозрительностью. От Фомы Карасик узнал, что Бухвостов из бывших беспризорников, жил в одном детском доме с конструкторшей Настей Валежной и до сих пор томится из-за нее. А Настя держится со всеми ровно, и Бухвостов страдает и злится.
В Москве Баграш, Фома, Настя Валежная и Бухвостов жили в маленьком общежитии. Все работали и учились в заводском учебном комбинате Гидраэра. Баграш был главой маленькой коммуны. На одной из стоянок, когда глиссер гидраэровцев нагнал дожидавшегося их «американца», Карасику удалось наконец поговорить толком с очень ему приглянувшейся конструкторшей Гидраэра — Настей Валежной.
Глиссеры стояли рядом. Корректные, молчаливые американцы, ведшие глиссер по поручению своей фирмы, скребли и чистили машину, а Настя, сделав нужные записи в бортовом журнале, прибежала к своим.
— Умираю… пить! — сказала она, обмахиваясь рукой. — Только скорее, мне некогда.
Все наперебой кинулись поить ее. Только Бухвостов стойко продолжал копошиться в моторе.
Настя заглянула в глиссер. Фома пытался что-то прикрыть, но Настя уже заметила беспорядок, мусор на дне, объедки, завернутые в газету и засунутые под сиденье. Потом она внезапно подошла к Бухвостову и отвернула ворот его рубашки.
— Фу, — сказала она, — не смотреть за вами, так зарастете… как маленькие, честное слово!
— Это на американском, на твоем, можно в крахмальной гаврилке щеголять, — оправдывался Бухвостов. — А тут живо к черту вымажешься…
Но Настя распекла всех за грязь, беспорядок.
— Вы что думаете, футболисты? — сказала она. — Я вот тоже сперва относилась так к американской машине. Лишний шик, мол, а теперь вижу, какая у них замечательная машина, сколько у нас наша неряшливость километров в час съедает. Сколько воды тащили из-за этого!..
Она говорила, энергично потряхивая волосами, задорная и строгая. Карасик улыбкой участвовал в беседе глиссерщиков. Ему очень хотелось поговорить с Настей, Настя оглянулась на него:
— Ну, товарищ Евгений Кар, как вам у нас?
К Карасику не прививался псевдоним. Все просто его называли Карасиком. Но тут как раз он предпочитал, чтобы конструкторша называла его интимно — Карасик. Обращение «Евгений Кар» огорчило его официальностью.
— Корреспондент наш — молодец! — сказал Баграш. — Он уже в футбол стукает…
— И от мяча не бегает, — отвечал Бухвостов.
— И в воду больше не падает, — добавил Фома.
— А вы, видно, так меня и не признаёте? — сказала вдруг Настя, смотря на Карасика.
Карасик давно уже мучился, стараясь вспомнить, где он встречался с этой девушкой. И теперь только он вспомнил.
