Ознакомительная версия.
20 Два условия Фюсун
Фюсун опоздала. Я уже начал беспокоиться, но, когда она пришла, видно было, что её тоже что-то беспокоит. От неё густым шлейфом тянулись тяжелые духи. Оказалось, она встретила свою подругу Джейду, с которой познакомилась на конкурсе красоты. С Джейдой тогда обошлись несправедливо, ей досталось только третье место. Но теперь она была счастлива, встречаясь с сыном фабриканта Седирджи, и у парня были серьезные намерения. Фюсун произнесла это как-то странно, будто хотела в чем-то меня обвинить. «Вот здорово, правда?» — скорее утверждала, чем спрашивала она, глядя прямо мне в глаза. Я кивнул в знак согласия, но тут она добавила, что у Джейды есть проблема. Так как сын фабриканта настроен жениться, он против того, чтобы она работала манекенщицей.
— Скоро будут снимать для лета рекламу двухместных гамаков с тентом. Фирма-производитель согласна на турецкую модель, но парень и слышать не желает, он — строгий традиционалист. Не разрешает ей не то что сниматься в рекламе, даже выходить на улицу в мини-юбке или в платье. А ведь Джейда закончила специальные курсы. Её фотографии в газетах печатают.
— Передай ей, чтоб поостереглась, а то скоро совсем в заперти жить будет.
— Джейда давно мечтает выйти замуж и стать домохозяйкой, — отрезала Фюсун, будто я не понимал, о чем речь. — Она беспокоится о другом: вдруг он её обманет? Мы с ней решили встретиться и поговорить. Как, по-твоему, понять, что мужчина настроен серьезно?
— Не знаю.
— Тебе же известно, что думают такие мужчины.
— Никогда не интересовался, что думают традиционалисты-провинциалы, — уточнил я, чтобы изменить течение разговора. — Давай-ка лучше твое задание.
— Не сделала я никакого задания, ясно? — разозлилась она. — Сережку мою нашел?
Я чуть было машинально не полез в карман, подобно подвыпившему автомобилисту, остановленному дорожной полицией, который роется за пазухой, в бардачке и сумке, делая вид, будто ищет права, хотя прекрасно знает, что их нет. Но я сдержался.
— Нет, дорогая. Дома у меня твоей сережки нет. Но когда-нибудь она найдется, не беспокойся.
— Все, с меня хватит. Я ухожу и больше не приду сюда никогда.
По боли, исказившей её лицо, пока она собирала вещи, по тому, как неловко совершали движения её руки, стало понятно: Фюсун настроена решительно. Я встал перед дверью и начал упрашивать, чтобы она не уходила. Будто охранник в казино, не отпускал, твердил, что люблю (это было правдой), и по её постепенно расплывавшейся от краешков рта довольной улыбке и по тому, как её брови с нежностью, которую она пыталась скрыть, слегка приподнялись, понял, что мои слова постепенно смягчают Фюсун.
— Ладно, остаюсь, — наконец согласилась она. — Хотя ты должен выполнить два моих условия. Но прежде скажи мне, кого ты любишь больше всего на свете.
И тут же поняла, что я растерялся, потому что не могу назвать ни Сибель, ни Фюсун.
— Назови мужчину, — подсказала она.
— Отца.
— Прекрасно. Вот мое первое условие. Поклянись жизнью отца, что больше никогда не будешь мне врать.
— Клянусь.
— Не так. Повтори все предложение.
— Я больше никогда не буду тебе врать, клянусь жизнью отца.
— Надо же, повторил, даже глазом не моргнув.
— А второе условие какое?
Но прежде чем оно было произнесено, мы начали целоваться и, счастливые, занялись любовью. Страстно отдаваясь друг другу, опьяненные нежностью и страстью, мы чувствовали, что оказались в какой-то волшебной стране. В моих фантазиях этот дивный край, где мы были с Фюсун только вдвоем как на другой планете, напоминал странные фотографии далеких звезд или поверхности Луны, пейзажи скалистых необитаемых островов. Потом мы рассказывали друг другу, что видели и чувствовали в той волшебной стране, и Фюсун сказала, что смотрела из окна на полутемный, полный деревьев сад, на ярко-желтый луг за садом, на котором от ветра покачивались подсолнухи, и на синее море вдали. Такие сцены оживали перед глазами у нас обоих, когда мы были ближе всего друг к другу (как в ту минуту) — например, когда её грудь с острым соском наполняла мой рот или когда Фюсун прижималась ко мне изо всех сил, уткнувшись носом в мою шею. Потрясающая близость позволяла нам чувствовать и познавать то, что раньше оставалось неведомым, и мы читали это по глазам друг друга.
— А теперь мое второе условие, — произнесла счастливая и довольная Фюсун. — Однажды ты возьмешь наш с тобой детский велосипед, мою сережку и придешь к нам в гости на ужин.
— Конечно, приду, — тут же, с легким от близости сердцем, согласился я. — Но что мы скажем твоим родителям?
— Ты что, не мог встретить на улице родственницу и спросить её о здоровье родителей? А она тебя не могла пригласить в гости? Или ты не мог случайно зайти в магазин и, увидев меня, захотеть навестить и моих родителей? Или не мог бы с родственницей заниматься каждый день математикой перед вступительным экзаменом в университет?
— Однажды я обязательно приду к вам в гости с твоей сережкой. Даю слово. Но давай не будем никому говорить о занятиях математикой.
— Почему?
— Ты очень красивая. Все сразу поймут, что мы — любовники.
— Значит, в Турции парень с девушкой не могут быть долго вдвоем в одной комнате, как в Европе, чтобы не заняться любовью?
— Могут, конечно... Но так как мы в Турции, все решат, что парень с девушкой занимались не математикой, а кое-чем другим. Да они и сами начнут думать об этом, потому что знают: о них все именно так и подумают. Девушка попросит, например, оставить дверь открытой, чтобы никто потом не сказал ничего про её честь. А парень решит, что девушка, согласившаяся долго пробыть с ним в одной комнате, завлекает его, и если он с ней ничего не сделает, пойдут нехорошие разговоры про его мужскую силу, вот он и начнет приставать к девушке уже только поэтому. Скоро мысли обоих будут основательно замараны тем, что думают об их пребывании в комнате другие, и им захочется пойти дальше. А если между ними ничего не произойдет они все равно начнут испытывать чувство вины, так как почувствуют, что не могут спокойно находиться в одной комнате вдвоем.
Наступила тишина. Наши головы лежали рядом на одной подушке, мы смотрели на отверстие для трубы в стене, на карниз, занавеску на нем, на растрескавшуюся и отколовшуюся краску и пыль на стенах и в углах под потолком. Много лет спустя я воссоздал эту картину во всех подробностях, чтобы посетители моего музея услышали ту тишину.
21 История отца: жемчужные сережки
Однажды в начале июня отец сказал: «Давай как-нибудь пообедаем вдвоем, хочу дать тебе несколько советов перед обручением». За девять дней до помолвки, солнечным днем, в четверг, мы поехали с ним обедать в Эмирган, в ресторан Абдуллаха-эфенди. Еще в тот момент я понял, что никогда не забуду наш с ним долгий разговор. Пока мы ехали в ресторан на «шевроле» 56-й модели, за рулем которого, как всегда, был верный Четин-эфенди, работавший у нас еще со времен моего детства, я слушал отцовские наставления на все случаи жизни (например, друзей по работе не следует считать друзьями в жизни). Слушать их мне было приятно, потому что они казались мне частью предсвадебного ритуала. Одновременно я любовался из окна автомобиля морскими видами, старыми пароходами «Городских пассажирских линий» — сильное течение Босфора относило их в сторону, древними темными садами деревянных османских особняков, от которых даже на жаре веяло прохладой. Однако отец, вместо того чтобы, как в детстве, приняться читать мне нотации, предостерегая от лени, неумеренности и мечтательности, и напоминать о долге и обязанностях, сейчас, когда в открытое окно машины задувал ветерок, напоенный морскими и древесными ароматами, вдруг сказал мне, что жизнь коротка. Я потому и поместил в музее искренности гипсовый бюст отца, выполненный одним профессором Академии изящных искусств, скульптором Сомташем Йонтунчем (поговаривали, что фамилию ему придумал сам Ататюрк), которому отец позировал по рекомендации одного приятеля десять лет назад, когда наша семья внезапно быстро разбогатела на экспорте текстиля. Я немного сержусь на скульптора: он изобразил отцовские усы меньше, чем они были на самом деле, чтобы отец выглядел более по-европейски. А я, между прочим, в детстве очень любил смотреть, как шевелятся отцовские усы, когда он бранил меня за шалости. Поэтому я приклеил бюсту усы погуще и подлиннее.
Отец сказал, что жизнь — лишь небольшой отрезок времени, дарованный нам милостью Аллаха, которым необходимо успеть насладиться, а я из-за своего чрезмерного трудолюбия рискую упустить её радости, но мне показалось, он говорит это потому, что доволен нововведениями, которые я устроил в «Сат-Сате» и других компаниях. По мнению отца, теперь мне следовало взять на себя часть дел, которыми многие годы занимался брат. Я ответил, что примусь за работу с удовольствием и что брат, будучи подчас робким или неинициативным, приносит нам убытки, и на этих словах улыбнулся уже не только отец, но и Четин-эфенди, а мне стало радостно.
Ознакомительная версия.
