— Святой отец, благословите, я согрешила. Уже четыре месяца не была на исповеди.
Если он и удивился, то виду не подал.
— Я… я не знаю, зачем пришла. — Молчание. — Я кое-что узнала. Недавно. И это разрывает мое сердце.
— Продолжай.
— Мой сын… его обидели.
— Да, я знаю. Я молюсь за него.
— Я думаю… мне кажется… это сделал мой муж.
На маленьком складном стуле приходится согнуться пополам. Тело пронзает резкая боль, но я только рада — сейчас я не способна ощущать ничего, кроме боли.
Повисает такое продолжительное молчание, что я начинаю сомневаться, что священник слушает меня. А потом:
— А в чем твой грех?
— Мой… что?
— Ты не можешь исповедаться за своего мужа.
Злость клокочет внутри меня как смола, обжигая горло.
— Я и не собиралась.
— Тогда в чем ты хочешь сегодня исповедаться?
Я пришла просто для того, чтобы выговориться человеку, который обязан выслушивать людей. Но вместо этого я отвечаю:
— Я не уберегла сына. Я вообще ничего не видела.
— Незнание — не грех.
— А как же нежелание видеть? — Я смотрю на разделяющую нас решетку. — Как же быть с наивной уверенностью в том, что на самом деле знаешь человека, которого полюбила? Как же быть с желанием заставить его страдать так же, как страдает Натаниэль?
Отец Шишинский медлит с ответом.
— Возможно, он страдает.
У меня перехватывает дыхание.
— Я люблю его, — хрипло признаюсь я. — Я люблю его так же сильно, как и ненавижу.
— Ты должна простить себя за то, что не замечала того, что происходит. За то, что жаждешь мщения.
— Не знаю, смогу ли.
— Что ж, в таком случае… — Молчание. — …ты можешь его простить?
Я смотрю на тень — лицо священника.
— Я не настолько праведна, — отвечаю я и покидаю исповедальню, чтобы священник не смог меня остановить.
В этом все и дело: я уже получила свою епитимью.
Он не хочет здесь быть.
Церковь… Это слово эхом отдается у него в голове, как цокот, который громче всех невысказанных слов. Натаниэль смотрит на каморку, где скрылась его мама. Он толкает машинку по скамье. Слышит, как бьется сердце.
Он ставит оставшиеся игрушечные машинки на их места для парковки и маленькими шажочками отходит от скамьи. Руки Натаниэль прячет под рубашкой, как будто за пазухой у него сидит маленькое животное, и на цыпочках идет по главному проходу.
У алтаря он опускается на колени на ступеньки для молитвы. В воскресной школе он выучил молитву — ту, которую должен был произносить перед сном, но обычно забывал. Но он помнит: можно помолиться обо всем. Это как загадывать желание, когда задуваешь свечку на праздничном торте на день рождения, только сейчас твоя просьба обращена непосредственно к Господу.
Он молится о том, чтобы в следующий раз, когда он попытается что-то сказать с помощью жестов, его все поняли. Молится о том, чтобы папочка вернулся домой.
Натаниэль замечает рядом с собой мраморную статую — женщину с младенцем Иисусом на руках. Он не помнит, как ее зовут, но она здесь повсюду — на картинах, гобеленах на стенах и в каменных скульптурах. Каждая изображает мать и дитя.
Почему ни разу на этом почетном месте не стоял папа? Почему его нет на картинах, где изображено все святое семейство? Неужели и Отца Всевышнего заставили уйти?
Патрик стучит в дверь номера, на который указал управляющий мотеля «Коз-И-Коттеджиз». Открывается дверь. На пороге небритый, с покрасневшими глазами стоит Калеб.
— Послушай, — с места в карьер начинает Патрик, — это невероятно щекотливая ситуация.
Калеб смотрит на полицейский значок в его руке.
— Что-то подсказывает мне, что для меня ситуация более щекотливая, чем для тебя.
Этот человек прожил с Ниной семь лет. Спал с ней рядом, у них родился ребенок. Этот человек жил жизнью, о которой мечтал Патрик. Он думал, что смирился с таким положением вещей. Нина была счастлива, Патрик хотел видеть ее счастливой, и если для этого ему нужно было скрыться с горизонта, то так тому и быть. Но это только в том случае, если избранник Нины — человек достойный. Если избранник Нины не доводит ее до слез.
Патрик всегда считал Калеба хорошим отцом и сейчас даже несколько оглушен осознанием того, как истово хочет, чтобы Калеб оказался преступником. Если так и есть — Калеб будет опозорен. Если так и есть — это станет доказательством того, что Нина выбрала не того парня.
Патрик чувствует, как непроизвольно сжимаются кулаки, но он справился с желанием причинить собеседнику боль. В дальнейшем это не помогло бы ни Нине, ни Натаниэлю.
— Это ты ей открыл глаза? — сжав губы, спрашивает Калеб.
— Ты сам во всем виноват, — отвечает Патрик. — Поедешь со мной в участок?
Калеб хватает с кровати куртку.
— Поехали прямо сейчас, — торопится он.
На пороге он протягивает руку и трогает Патрика за плечо. Патрик инстинктивно напрягается, и только рассудок заставляет его расслабиться. Он поворачивается и холодно смотрит на Калеба.
— Я этого не делал, — негромко говорит Калеб. — Нина и Натаниэль — моя вторая половинка. Только глупец может добровольно от всего отказаться!
Патрик не позволяет глазам выдать свои истинные чувства. Но он думает, что, возможно, Калеб впервые говорит правду.
Любой другой, вероятно, чувствовал бы себя неуютно, зная об отношениях, которые связывают его жену и Патрика Дюшарма. И хотя Калеб никогда не сомневался в супружеской верности Нины — и в ее чувствах к нему, — разбитое сердце Патрика было заметно невооруженным глазом. Калеб достаточно вечеров провел, наблюдая, как Патрик не сводит глаз с его жены, которая хлопочет на кухне. Он видел, как Патрик подбрасывает Натаниэля в воздух и наслаждается его смехом, когда думает, что на него никто не смотрит. Но, если честно, Калеб не возражал. В конце концов, Нина и Натаниэль — это его семья. Если он и испытывал какие-то чувства к Патрику, то только жалость — потому что не всем так повезло, как ему, Калебу.
Раньше Калеб ревниво относился к дружбе Нины и Патрика. Но у его жены было много друзей-мужчин. И очень скоро стало ясно, что Патрик слишком большая часть Нининого прошлого, — было бы ошибкой требовать вычеркнуть его из ее жизни. Это как разделить сиамских близнецов, у которых одно сердце на двоих.
Сейчас он, сидя за поцарапанным столом в допросной в компании Патрика и Моники Лафлам, думает о Нине. Вспоминает, как категорично Нина отмела даже намек на то, что Патрик мог обидеть Натаниэля, — однако всего несколько дней спустя она, по-видимому, не задумываясь обвинила во всем Калеба.
Калеба бьет дрожь. Как-то Патрик рассказывал, что в допросной всегда на десять градусов прохладнее, чем в остальном полицейском участке, — чтобы задержанные физически чувствовали себя неуютно.
— Я арестован? — интересуется он.
— Мы просто разговариваем. — Патрик не смотрит Калебу в глаза. — Как старые друзья.
Старые друзья, это точно! Как Гитлер и Черчилль.
Калеб не хочет здесь находиться, давать показания, чтобы обелить себя. Он хочет поговорить со своим сыном. Хочет знать, дочитала ли ему Нина книгу о пиратах. Хочет знать, не писает ли больше его сын в постель.
— Можем начинать. — Патрик включает диктофон.
Неожиданно Калеб понимает, что лучший источник информации сидит здесь, всего в метре от него.
— Ты видел Натаниэля, — бормочет он, — как он?
Патрик поднимает на собеседника изумленный взгляд. Он привык, что вопросы здесь задает он.
— Когда ты их навещал, с ним все было в порядке? Он не плакал?
— Учитывая обстоятельства… он был в порядке, — отвечает Патрик. — А сейчас…
— Иногда, когда он не хочет есть, можно отвлечь его тем, что он любит. Например, разговорами о футболе или о лягушках. А пока вы будете беседовать, продолжать накалывать еду ему на вилку. Передай это Нине.
— Давай поговорим о Натаниэле.
— А я что, по-твоему, делаю? Он что-нибудь сказал? Я имею в виду словами. А не жестами.
— А что? — осторожно уточняет Патрик. — Боишься, что ему есть что рассказать нам?
— Боюсь? Мне плевать, если единственное слово, которое он произнес, — мое имя. Мне плевать, если из-за этого я окажусь пожизненно в тюрьме. Я просто хочу это услышать собственными ушами.
— Его обвинение?
— Нет, — отвечает Калеб. — Его голос.
У меня иссякла фантазия, куда бы пойти. В банк, на почту, купить мороженое для Натаниэля. В местный парк, в зоомагазин. Покинув церковь, мы бродим от здания к зданию, бегаем по делам, которые могут и подождать, — только чтобы домой не возвращаться.
— Давай навестим Патрика, — предлагаю я, в последнюю минуту сворачивая на стоянку перед полицейским участком в Биддефорде. Патрик разозлится на меня за это — за то, что вмешиваюсь в расследование, — но, как бы там ни было, он поймет. На заднем сиденье машины Натаниэль резко заваливается на бок, давая понять, что он думает об этой идее.
