Аристидес родился в бедной семье басков. Его отец работал старшим поваром в «Испанском казино», где шестнадцать лет спустя его внучка будет признана королевой Антильских островов. Его мать умерла рано, и отец определил его в приют Чудотворной Девы в Пуэрто-де-Тьерра, который пышно назывался Академией Чудотворной Девы.
Монахини Чудотворной Девы были миссионерами и делали много полезного. Именно их заслугой было то, что Аристидес восхищался Соединенными Штатами. Они были хорошими учителями и старались воспитать в своих учениках подлинные гражданские чувства. Они преподавали историю Соединенных Штатов самым детальным образом, но никогда не упоминали об истории Пуэрто-Рико. По мнению монахинь, у Острова вообще не имелось истории. В этом не было ничего удивительного: в те времена запрещалось изучать историю нашей страны как в частных школах, так и в государственных. Неужели наша история так опасна, что может привести к революции? Я часто спрашивала об этом Кинтина, но он никогда не отвечал на мой вопрос.
Монахини Чудотворной Девы учили Аристидеса, что Остров стал существовать как административная единица, лишь когда американские войска высадились в Гуанике. Официальная история Острова начинается с этого момента, утверждали они. Когда дети закончили четвертый класс, им роздали доклад президента Вильсона, сделанный в 1913 году, где говорилось: «Пуэрто-Рико, как и Филиппины, которые Соединенные Штаты берут под свое покровительство, должны следовать букве закона. Они как дети, мы же – взрослые в вопросах государственного управления и правосудия». Аристидес хранил экземпляр доклада между страницами своего требника. И потому был таким горячим приверженцем республиканских идеалов американской демократии.
Когда Аристидес закончил обучение, он попытался найти работу в учреждениях Федерального правительства. Ему хотелось работать на почте. Это было престижно: у почтовых служащих был федеральный оклад, медицинская страховка и право на двухнедельный оплачиваемый отпуск ежегодно. Но ему не повезло и пришлось согласиться на должность продавца, которую ему предложил дон Тито.
После свадьбы Маделейне и Аристидес остались жить в шале дона Эстебана. Дон Эстебан был уже в годах, и о нем 1гужно было заботиться. Переезжать в собственный дом не имело смысла. К тому же Аристидес прекрасно ладил со стариком. Маделейне оказалась очень хорошей хозяйкой. Она привезла в дом двух деревенских девушек из горного села Кайей, чтобы они помогали ей, и в доме у нее все сверкало. Она научила их драить полы с хлоркой, дезинфицировать туалет и начищать ванну до такой белизны, какой отличаются только искусственные челюсти. Кухонные сковородки и кастрюли блестели, будто серебряные.
Когда Кинтин появился в доме своей бабушки, его глубоко поразила разница между кухней Маделейне и кухней Петры. У Маделейне была электрическая плита, а пол сиял такой чистотой, что хотелось расположиться поужинать прямо на полу. Но еда была невкусной; меню всегда состояло из цыпленка, запеченного в духовке, картошки и кубика подтаявшего масла «Брукфельд», да еще сока из облаков (так красиво называла Маделейне газированную воду). В кухне Петры, наоборот, готовили на очаге, который топили вместо угля сухим конским навозом, а в соусе из фасоли часто весело барахтались тараканы, но еда была поистине «королевского вкуса» – кулинарное блаженство, сдобренное веточкой альбааки.
Аристидес быстро стал настоящим управляющим, сочетая два вида деятельности: гражданскую и военную. С утра он работал вместе с тестем в пароходной компании, а по вечерам ненадолго брал на себя обязанности офицера полиции. Он делал это добровольно – так можно было быть в курсе всего, что происходило в мире политики. Его идеологические убеждения носили несколько иллюзорный характер, и борьбу за стабильность в стране он считал священным долгом.
В первые годы замужества Маделейне не хотела иметь детей. Она мечтала когда-нибудь вернуться в Массачусетс, где прошло ее счастливое детство. Ребенок не позволил бы ей распустить паруса так легко; к тому же она все еще не знала, хочет ли она навсегда бросить якорь на Острове, где чувствовала себя немного иностранкой. В Бостоне у дона Эстебана был красивый кирпичный дом с широким балконом в викторианском стиле на третьем этаже, с которого было видно, как причаливают и уходят в море пароходы «Таурус лайн». Дом находился в Ист-Энде, итальянском квартале неподалеку от порта, и дон Эстебан не хотел продавать его на тот случай, если Маделейне захочет однажды вернуться в Соединенные Штаты.
Маделейне обожала спорт. Она была поклонницей Хелен Уилс Муди, американской звезды тенниса, которая была в те времена очень знаменита. Каждый вечер Маделейне играла в теннис на кортах военной базы Гуайнабо недалеко от Розевиля. Женщины Острова спортом не занимались, так что Маделейне играла в теннис с новобранцами базы, и это давало немалую пишу для пересудов. Она была высокой и стройной, юбки носила гораздо короче, чем девушки Острова, и ходила быстрым шагом, потому что не любила терять время. Гуляла одна в уединенных местах и частенько сама садилась за руль «рено» дона Эстебана, собираясь побродить по холмам в поисках диких орхидей и бромелий.
Орхидеи были ее страстью, не считая тенниса. Аристидес построил ей теплицу в глубине патио, где Маделейне разводила разные сорта орхидей: каттлею, лелию и фаленопсис. Она ухаживала за ними сама, и ей удалось вывести необыкновенные экземпляры; некоторые были похожи на пауков с розовыми лапками, другие на скорпионов в панцире из золотых колец или на бабочек, забрызганных кровью. Ей нравился этот мир тишины и влаги, что царствовали под зеленой сеткой москитного полога. Все равно что гулять по заросшим зеленью холмам: чувствуешь, что ты в мире с самим собой и что ты – хозяин своей судьбы. Со временем и Аристидес заразился этой же страстью к орхидеям, но по другим причинам. Они доставляли ему эротическое наслаждение, он смотрел на них, и ему казалось, будто он окружен красивыми женщинами. Через пару лет совместной жизни Аристидес и Маделейне купили землю на холмах Барранкитас, где разводили орхидеи круглый год.
Маделейне так никогда и не научилась говорить по-испански. Дома она говорила с отцом и мужем по-английски, а в других местах объяснялась с остальным миром «на пальцах». Через тридцать один год, когда она все-таки вернулась в Бостон, она по-прежнему не говорила ни слова по-испански, хотя прекрасно все понимала. Когда друзья Аристидеса приглашали их к себе, Маделейне страдала, словно немая. Первые десять минут все делали над собой усилие и вежливо говорили по-английски, чтобы она тоже могла участвовать в беседе. Но скоро, однако, то тут, то там проскакивали шуточная фраза или смачное словцо, которые имели смысл, только будучи произнесенными по-испански, что-нибудь вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя!» или «Он был пьян в стельку». И прежде чем кто-то успевал что-нибудь сообразить, раздавался взрыв смеха, компания переступала черту, и все, как безумные, начинали тараторить по-испански. Все говорили одновременно, и никто не слушал, что говорит сосед; из каждого рта будто вырывалась радостная пулеметная очередь, и поток слов бил фонтаном.
Маделейне, прижимаясь к стене, потихоньку начинала двигаться к дверям. Она чувствовала себя как солдат на поле боя – пули свистят в сантиметре от его головы, а он не может ответить ни единым выстрелом. Испанский язык был единственным подтверждением физического присутствия; если ты на нем не говорил, то как бы не существовал или оставался невидимым. Язык для этих людей был похож на волшебные щупальца, с помощью которых они ощупывали друг друга и узнавали своих: гладили лицо и волосы, скользили по переносице и продвигались дальше, задерживаясь на глазницах и ушных раковинах своих собеседников. Они были похожи на насекомых, осязание было для них единственным способом общения. Маделейне, привыкнув к уединению своей теплицы, не переносила, когда до нее дотрагивались. И очень скоро она оказывалась рядом с Аристидесом, брала его под руку и подталкивала к дверям. Очутившись на улице, она с облегчением вздыхала и вновь становилась самой собой.
