Куммеров был отнюдь не маленькой и захудалой деревушкой. Местные каменщики, так же как и новый помещик, новый пастор и новый учитель, не хотели и слышать о том, чтобы соорудить памятник из какого-нибудь огромного валуна, коих в окрестности было превеликое множество. Как будто не нашлось ничего получше для «наших не побежденных на поле брани воинов»! Победители семидесятого года довольствовались знаменами и мемориальными досками в церкви, а побежденным восемнадцатого года необходим был памятник в центре деревенской площади — «в назидание потомству». И именно этой, затерянной неподалеку от Померании немецкой деревушке было суждено столь необычным образом увековечить культуру целого народа.
Община постановила: во-первых, почтить память «наших не напрасно погибших героев», во-вторых, все-таки сэкономить на этих почестях денежки и, в-третьих, соорудить действительно прекрасный памятник, показав всему миру, какие мы «даже в горе», а в качестве материала употребить три больших могильных камня, которые добрую сотню лет простояли на кладбище и по своему материалу, художественному оформлению и происхождению являлись культурно-историческим памятником не только в округе.
Эти три совершенно необычных для деревенского кладбища памятника были вырублены из огромных глыб песчаника. Каждый из них имел классическую форм) и состоял из двух поставленных друг на друга кубов, украшенных богатым орнаментом. Латинскими буквами на них были высечены надписи, которые по форме и текст) представляли собой уникальные документы эпохи классицизма. Каждый памятник венчала античная ваза, также высеченная из песчаника. Вот тексты трех совершение одинаковых громадных монументов.
Сей памятник я воздвиг супруге моей
Анне Мете Катарине Ноак
урожденной Нойверц
Родилась 24.11.1806
Скончалась 22.1.1832
Которая, будучи наделена прелестями необычайными, острым умом, музыкальным талантом, обширными познаниями, а наипаче удивительной приветливостью вкупе в большой добротою, домовитостию и истинной набожностию, была украшеньем женского рода, с коею я подружился еще в детские леты, обручился 28.3.1823, венчался 19.3.1831 и по счастливому стечению прочих обстоятельств в течение десяти месяцев был бесспорно наисчастливейшим из людей.
Сей памятник я воздвиг сыну моему
Гансу Мартину Герману Ноаку
Родился в Шпанпдау 16.1.1832
Скончался там же 24.10.1832
Милому, цветущему, очень крепкому отроку чрезвычайных умственных способностей и задатков от вечно скорбящего отца.
Сей памятник я воздвиг себе
Иоганну Генриху Августу Ноаку,
королевскому прусскому
гарнизонному аудитору
Родился в Берлине 24. 6.1801
Скончался…
Супругу и отцу, который страстно желает воссоединиться со своими близкими в лоне небесного отца нашего и его сына Иисуса Христа 24. 11. 1833.
Велеречивый человек, который столь необычным способом пытался закрепить за собой право на эту могилу, никогда не обрел ее. Быть может, поэтому дух его беспокойно витал над местом, где он надеялся когда-нибудь воссоединиться со своими родными. Пока более стойкий дух нового времени не прогнал его с кладбища на деревенскую площадь.
Пускай он ночами попробует сложить там маленькие куски песчаника, на которые разбили три его памятника и, обратив обломки надписями внутрь, соорудили из них памятник павшим в мировую войну, эдакую пирамиду с чугунными мемориальными досками по бокам и чугунным железным крестом наверху. Поскольку изгнанный с кладбища дух принадлежал некогда королевскому прусскому гарнизонному аудитору, то есть, по сути дела, тоже был духом военным, да к тому же еще духом судейским, то, пребывая в гордом трауре, он, быть может, осознал, что люди обязаны не только жертвовать своим семейным счастьем, но и памятью о таковом, дабы крепить воинственный германский дух. Подобную мысль высказал и новый пастор, сперва робко протестовавший против разрушения прекрасных памятников, но потом согласившийся отслужить торжественный молебен в честь открытия монумента. И среди марширующих участников этого праздника в колонне «Стального шлема» шагали будущие штурмовики, эсэсовцы, гитлеровские солдаты — безоговорочные капитулянты конца второй мировой войны.
БОЛЬШОЙ ШЛЕМ, ИЛИ КРУПНАЯ ИГРА
Большой шлем, или Крупная игра (1917 г.)
Кончалось лето 1916 года. Я лежал в лазарете около Салоник, в долине нижнего Вардара, на греческой границе. К нам впервые приехал военный священник, о котором по всей Балканской армии шла слава: «Отличный парень, и говорит как человек!» У нас он начал так:
— На ваших кислых лицах написано: «Чего ему надо?» Сразу отвечу: надо ему только чуточку покалякать с вами, а господа сегодня поминать не будем. Вот вы все время лишь в карты дуетесь. Почему? Вас действительно ничего больше не интересует?
Солдаты тупо смотрели на него, один наконец сказал:
— Почему? Чтобы время убить, зачем же еще?
— Вот именно, убить время. Давайте-ка лучше заговорим его до смерти! Поговорим по душам, как велось у наших отцов, по крайней мере по особым случаям. Будто живой водой омывала их такая купель!
Все молчали.
— Но, друзья мои, вы не на службе, говорите как бог на душу положит!
— Скажешь правду и загремишь после этого в карцер, а, господин пастор? Так вот она, правда: хоть в лазарете оставили бы нас в покое!
Лицо пастора непроизвольно передернулось.
— Люди, поймите же меня правильно. Не пастор я сегодня, а товарищ ваш и хочу лишь одного — побеседовать с вами по-товарищески.
— Так, может, сразу и перекинемся в скат[13]?
Солдаты рассмеялись. Пастор сообразил, что надо перестраиваться:
— Идет, — сказал он, — только ваша вечная картежная игра мне порядком надоела. Сыграем в скат, но в словесный!
Солдаты заинтересовались.
— А выигрышем будет ответ на вопрос: когда же конец войне?
Солдаты недоверчиво уставились на него.
Пастор, еще молодой безыскусный человек, не походил на холодных военных проповедников, бывших только офицерами; не походил он и на еще более нудных пустословов-попов, навязчиво доказывавших солдату, что и господу нашему война иногда по нраву. И он бойко заговорил. Его речь была простонародной, с явным патриотическим акцентом, и он искренне верил, что слышит биение сердца народа и правильно считает его пульс. Он рассказывал о государственных деятелях разных стран, о генералах, о промышленных воротилах. По его мнению, они не больше нашего знали, когда кончится война. Он обличал суеверие тех, кто на них играет, гневно атаковал ростовщиков и распутников в больших городах и, наконец, печально подытожил: немецкий народ лишь тогда достигнет подлинного величия, когда очистится от всей этой скверны.
Серая масса дремала, скучала, и в глазах читалось уже сказанное: «Неужели и здесь нас не оставят в покое?» Когда же один солдат вызывающе зевнул, поднялся и начал любоваться из окна поздним солнечным днем, пастор изменил тактику. Он тоже встал и будто спохватился:
— Конечно же, сыграем в скат, но без карт. — И он заговорил, подчеркивая слова жестами, напоминающими движения рук карточных игроков: — Итак, я сравниваю войну с партией в скат. Германия пошла на максимальную ставку. Она играет с Англией и Россией не на жизнь, а на смерть: гибель ждет проигравшего. Вокруг игроков собрались друзья и соседи и болеют за них. Германия не хотела такой рискованной игры, но другие торговались так долго, что ей не оставалось выбора.
— Она могла бы спасовать, — заметил один из солдат.
Пастор сделал вид, что не слышит, и продолжал:
— И вот Германия выложила свой старший козырь: хлоп!
Становилось интересно. Пастор продолжал игру:
— Джон Буль схитрил: «Дождусь-ка я твоей десятки» — и сбросил вместо трефового туза короля, а русский сбросил девятку. Так разыграли первый круг — битву при Марне. Рассвирепев, Англия бьет тузом треф, Россия бросает восьмерку, но треф-то у Германии нет, и она забирает взятку вторым валетом.
Пастор сделал паузу — ниточка потерялась.
— Ну, а потом… Мы заходим червонным тузом, Англия вынуждена дать десятку другой масти, а царь Николай сбрасывает даму. У Германии остались десятка червей и дама. Если другие черви на одной руке, то нам не набрать своих. — Пастор откинул голову и возвысил голос: — Но король-то червей в прикупе! Осталось пять взяток, и конец войне! И думаю, в исходе сомневаться не приходится!
Довольный собой, пастор огляделся. Солдаты оживились, они смеялись, спорили, обсуждали мелкие ошибки пастора. Началась критика господа, государей, государственных деятелей, священников и самого народа. Предлагались наивные решения извечных человеческих проблем. Один солдат, сидевший в углу, спросил, будто невзначай:
