— А, это вы! Добрый вечер, доктор.
— Добрый вечер, Метж. У вас все в порядке?
— Да. Если не считать, что Альфред не появлялся здесь весь день.
Робер отметил про себя, что, обращаясь к Дю Руа, она говорила «доктор», а Фреда называла просто по имени.
— Вы в курсе, что у мадам Ван Вельде неприятности?
— О да, доктор.
Она сразу зажглась. С историей Ван Вельде в ее жизнь вошло что-то романическое.
— А про мужа вы ей сказали?
— Нет. Она уехала два часа тому назад. И потом, она ведь сдала дежурство.
Оливье взял Метж за талию и почувствовал, как дрогнул под его рукой ее, должно быть, бело-розовый бок.
— Почему же вы ей ничего не сказали?
— Управляющий не велел мне говорить.
— Дрянь! — Роберу Оливье пояснил: — Они по ошибке называют директора Хоотена — управляющим. А он вообще-то директор. Точнее, директор и управляющий. Но, с общего молчаливого согласия, его понизили в чине и называют просто управляющим. Даже санитары. Его никто не любит… Правда, Метж?
Лицо у Метж стало непроницаемым.
— Я не знаю.
— Не беспокойтесь, мой друг, Робер Друэн никакого отношения к медицине не имеет.
Она улыбнулась и, отступив назад, пропустила их в свои владения, как хозяйка дома, которая принимает близких друзей.
В отличие от мужского, женское отделение имело какой-то более домашний вид, не такой казенный, но и более запущенный…
— Я рада была бы видеть вас здесь каждый день, — сказала Метж.
— Нет уж, увольте. Мне — работать, а вашему любимчику — наслаждаться жизнью. Признайтесь, что вы испытываете к нему слабость.
Метж не ответила. Потом, не глядя на Оливье, произнесла:
— Пойду погляжу, нет ли Сюзи.
Но Оливье уже улыбался другой женщине: тоже рослая и сильная, по-виду деревенская, тоже блондинка, лет двадцати пяти.
— Ну как дела, мадемуазель Эльза?
— Хорошо, дохтор. Я собираюсь выписываться.
Слова давались ей с трудом, видимо, она переводила про себя с фламандского на французский.
— Нет, маленькая, не стоит пока.
Смешно, такая кобылица, и «маленькая».
— Да, так сказал главный врач. Доктор, вы видели сегодня моего брата?
— Да.
— Ну и что?
— Ему лучше. Сегодня он не говорил о черном золоте.
Эльза смущенно засмеялась.
— О, я думаю, это уже не повторится, — сказала она.
— В таком случае непременно объяснитесь с вашим бургомистром, когда вернетесь в деревню.
Оливье на правах старого друга похлопал девушку по щеке и ущипнул упругую розовую кожу, которая тотчас же покраснела.
— Действительно, с такими щечками грешно засиживаться здесь.
— Если б не черное золото, то бы и щек не было.
Она шутила. Оливье пояснил:
— Брат этой девушки очень много работал, очень много читал, не успевал все переваривать и сорвался. Он возненавидел машины и помешался на этом. Так, Эльза?
— Да, дохтор. Но он, может, и прав. Черное золото — настоящее бедствие для деревень и… простите, дохтор…
Она вовремя спохватилась.
— Ну раз вы способны себя контролировать, значит, дело идет на поправку. Понимаешь, Робер, бред маньяка чистейшей воды. Больной — в общем парень как парень — принялся вдруг проповедовать возвращение деревни к ее первозданному состоянию. Он возненавидел трактор, стал призывать людей бороться с бензином и черным золотом, не понимая, что производство нефти и золотой телец — не одно и то же.
— Не вижу в этом ничего противоречащего здравому смыслу. Ван-Гог страдал тем же.
— Очень может быть. Но парень этим не ограничился, он поджег несколько тракторов, что противоречит здравому смыслу…
— Всего два, — уточнила Эльза. — Да к тому же его подбивали крупные фермеры. А ему досталось расхлебывать.
— На них это похоже! — бросил Оливье. — Одним словом, по своей природе активный, умный, полный добрых намерений молодой человек оказывается во власти бредовых идей на патерналистско-христианской почве. Вы хорошенько меня слушаете, моя маленькая Эльза? Я называю вас «моя маленькая» исключительно из чувства симпатии к вам, а вообще-то вы девушка крупная и крепкая.
Эльза засмеялась и покраснела. Она была застенчива и стыдлива сверх меры. Врач, разговаривая с ней, принимал фамильярный, почти развязный тон. Роберу он объяснил:
— Неврозы часто распространяются среди членов семьи. Эльза очень болезненно восприняла госпитализацию брата: она решила, что это дело рук фермеров, и приняла от брата эстафету. Новоиспеченная Жанна д’Арк, сражающаяся с тракторами.
— Я прав, Эльза?
— Да, но… Это все гораздо сложнее. Я не уверена, что тут нет злой воли фермеров и бургомистра… Я не должна была бы вам об этом говорить…
— Возможно, так оно и есть. Но и вы тоже хороши, такого наворотили из-за своего братца: его, видите ли, не имели права класть в психиатрическую больницу.
— Да, зря я, конечно, полезла в нижней юбке на кафедру кюре. Дохтор, а можно мне пойти завтра на мессу повидать брата?
— Можно.
— Мне хотелось бы чаще видеть брата, а мне не позволяют.
— Вечно с кем-то воюет. И от этого ей нелегко будет освободиться. Им все время кажется, что ущемляют их права. Чем вы еще недовольны, мадемуазель Эльза?
— У нас очень тесно, дохтор.
Ответы стали короткими и сухими, на скуластом лице появилось выражение замкнутости. Она кивнула назад, через плечо. Вдоль стен слабо освещенной комнаты тесно стояли койки; четыре девицы, сильно намалеванные, в пестрых юбках, выжидательно смотрели на мужчин.
— Это невыносимо! Я молюсь, а они говорят мне всякие пакости. Как я их ненавижу!
— Понятно. Но вы их больше не бьете по физиономиям?
— Ньет, дохтор. От этого мне же и хуже. Ах, нужно быть просто святой, чтобы все стерпеть: эти потаскухи из Доброго пастыря говорят, будто мне невмоготу от моей девственности, вот, мол, я и попала сюда…
Оливье в сопровождении Робера подошел к девицам. Одна из них возлежала на койке, заголив ляжки и выставив бедро; она читала какой-то бульварный журнал. Когда мужчины поравнялись с ней, она, полная сознания своей неотразимости, повернула к ним голову.
— Ну что скажете, честная компания? Все никак не угомонитесь?
Три другие девицы, две брюнетки и одна блондинка, стали у кроватей. Им больше подошло бы злачное место в старом порту, вроде Антверпена, где проститутки торчат у окон или лениво слоняются в своих комнатах, напоминая рыб в аквариуме… Каждой из них было не больше двадцати, а выглядели они на все тридцать.
— Контора плакальщиц начала свою работу. Теперь мой выход!
Брюнетка, которой принадлежали эти слова, развернула плечи, выставила грудь, как манекенщицы, позирующие для журналов. Всех четырех гораздо больше интересовал внешний вид визитеров, нежели их врачебные возможности.
— Придется, — улыбаясь, сказал Оливье, — отправить вас обратно в Брюссель, к «Девицам» или на улицу Шер-э-Пэн. Вы только там и умеете себя вести.
— При чем как себя вести, — презрительно проговорила та, что валялась на кровати.
— Не сомневаюсь. Только, чтобы выдворить вас отсюда, необходима юридическая санкция. Ну, доброй ночи!. — И, обращаясь к Роберу: — Тут, старина, ничего не поделаешь! Ни на что другое они и не способны. Они выполняют определенную социальную функцию, если хочешь.
— А откуда они?
— Все из Доброго пастыря, чьим заботам их поручили вместе с малолетними преступниками. Понимаешь, Добрый пастырь призван поднимать их из горизонтального положения. У него целая программа! Разъяренные девицы, которым надоело сидеть взаперти, учинили скандал в этом почтенном заведении. Они расцвечивали песнопения разными непристойностями. Всех подробностей я не знаю, но, по-моему, две из них, в то время как исполнялся «Veni Creator!»[8], приладили к одному месту свечки. Добрые монахини пришли в ужас и отослали девиц к нам. Они, бедняжки, не догадались, что разыгранный девицами спектакль был лишь формой протеста, в общем-то вполне понятного. Заметь, что девицы достаточно офранцузились, а монахини — истые фламандки.
Вернулась Метж. Ей не надо было напускать на себя строгость, ее здесь слушались.
— Кончайте игру, — сказала она девицам, — не то отберу карты. Спать пора! Доктор, вы спрашивали насчет Сюзи, так вот я звонила и просила разыскать ее, но, по-моему, ее нет в больнице. Возможно, до нее дошли кое-какие слухи, ну и…
Оливье и Робер пробирались между кроватями. До чего ж ужасен был вид у этих несчастных: нечесаные, слипшиеся пряди волос, одутловатые лица, землистого оттенка кожа. Чей-то взгляд неотступно следовал за врачом и его другом. В казенной мятой рубахе, из-под которой торчали острые ключицы, сидела старуха, — вокруг ее шеи болтались грязные патлы, из глубоких глазниц на изможденном костистом лице мрачно смотрели глаза с нестерпимо ярким блеском. Лиф рубашки украшали разноцветные бумажные ленты. Приоткрытые губы подрагивали в каком-то невнятном бормоте. На больничной койке сидела Безумная Марго.
