Раиса ловит себя на слове «удар» и сама себе возражает: удар тут ни при чем, радоваться надо, раз появилось что-то новое, тем более такое многообещающее. Но радоваться она не может. Почему? Не она ли горевала: отстал от нее Громов? Так почему же теперь, когда оказалось, что не отстал, она огорчается? Не потому ли, что обогнал он именно ее? Не ребячья ли задиристость заговорила вдруг в ней? Как до войны: дружба, любовь, конкуренция – все в едином клубке. Нелепая конкуренция, нелепое столкновение интеллектов, бездарнейшие ссоры двух умных людей. Неужели это вернется, если восстановятся их отношения? Вернется, ибо даже сейчас, осознав, что Громов перегнал ее в науке, она готова рвать на себе волосы! Но так ли уж Громов ее перегнал? Интересно, что думают об этом отцы радиобиологии – Шаровский и Лихов? Иван Иванович диссертации мог не читать – кто их читает, диссертации? Но Громов защищал у Лихова, а значит – Лихов в курсе дела. И, забыв о не совсем любезном приеме, который оказал ей Лихов месяц назад, Раиса спешит к телефону.
– Яков Викторович? Добрый день. Это Мелькова… Спасибо, спасибо! О да, прекрасно. Я к вам по не совсем обычному поводу. Да, вы правы, как всегда, по необычному. Скажите, какого вы мнения о диссертации Громова? Не о работе в целом, а о том ее месте… Да, да, о синдроме напряжения, но только не по Телье…
Голос Лихова полон любезнейшего злорадства:
– Понятно, понятно, что вас интересует именно это место. Я этого ждал. Но вы напрасно волнуетесь, ведь там же гипотеза.
– Яков Викторович, я хотела бы знать ваше мнение, если оно не секрет.
– Помилуйте, какой там секрет! Мнение мое таково: это вставной номер. Знаете, как в оперетте. Когда сюжет становится скучным, авторы заставляют актеров петь куплеты и дрыгать ножками для вящего удовольствия зрителей.
– Яков Викторович…
– Ну, ну, шучу… Не сердитесь. А если серьезно: на общем сером фоне диссертации гипотеза, что ни говори, пятнышко. Розовое, цвета самоуверенной юности… Но бездоказательно, совсем бездоказательно. Хорошо еще, что хватило у автора такта подать это кушанье с низким поклоном и без излишних соусов. Кажется, такого рода терминология вам по душе?
Направляясь к своему столику, Раиса бормочет себе под нос:
– Паяц, старый паяц… Бездоказательно! Будто не читал моих работ…
Но Лихов есть Лихов, и к его словам нужно прислушиваться. Раиса – в который уже раз! – читает страничку громовской диссертации, и что же? Теперь, преломленная через призму лиховского мнения, гипотеза и впрямь начинает казаться ей не очень-то убедительной!
Тогда Мелькова формулирует предварительный вывод: вначале она к гипотезе многое примыслила, ибо обладает данными, которые Громову неизвестны. Но это не умаляет достоинств предположения Громова. Что бы с ним ни случилось дальше, предположение это сыграет положительную роль уже потому, что заставит Мелькову торить новые тропки! Но надо быть идиотом, надо быть кошмарнейшим идиотом, чтоб затолкать теорию такого размаха в диссертацию, которую никто никогда не прочтет! На Громова совсем не похоже!
Однако и это мнение не окончательно, Раиса и сама это знает. Что поделаешь, Мелькова – не Лихов…
– Становление взглядов у тебя подчинено закону маятника, – шутил, случалось, Игорь Волкович. – Тебе обязательно нужно несколько раз шарахнуться из одного крайнего положения в другое. Только тогда ты займешь правильную позицию.
А другой близкий ей человек, Громов, говорил когда-то:
– Ты мечешься, точно заяц, попавший между лучами двух автомобильных фар. Направо-налево, направо-налево – пока не раздавит колесами.
Правы оба: Раиса мечется, и бывает, что выбирается на верный путь, бывает и так, что ныряет в пропасть. Сегодня, например, утром, не шарахнулась ли она в крайнее положение?
Раиса смотрит на часы – двенадцать пятьдесят пять. В четыре, через три часа, они встретятся. Однако нужно ли? Не пора ли удариться в другую крайность? Может быть, да, а может, нет. Но сегодня встречаться не хочется. Лучше уж посидеть здесь, почитать, разобраться.
И Раиса идет к телефону.
– Громова! – говорит она и долго ждет. То есть, быть может, не так уж долго, но времени этого достаточно, чтоб зародились сомнения.
И вот:
– Леня… – произносит, потом молчит и вдруг, точно с обрыва, головой в омут: – Ты не забыл, что мы встречаемся ровно в четыре? Это важно, очень важно…
Что это: преддверие счастья или авария?
Они лежат на диване в комнате на Таганке. Леонид закинул руки за голову, смотрит в потолок, Раиса приткнулась рядом. Лениво, медленно течет спор. Леонид говорит:
– Примитивно… Уж очень ортодоксально ты мыслишь. Ни одна из теорий в радиобиологии не будет обладать геометрической прямолинейностью: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы…
– Ты, дорогой, похоже, заблудился в тобою же изобретенных трех соснах! Я тебе предлагаю экспериментальные материалы, подтверждающие твои воззрения, а ты, извини, поворачиваешься к ним спиной…
Спор постепенно затихает, ибо не о том думы. Да и глупо было его сейчас начинать!
Раиса приехала в институт ровно в четыре. Пришлось для этого сделать изрядный кружок, потому что из библиотеки отправилась рановато.
И вот они едут по городу, и как-то сразу восстановилось утреннее настроение – вернулись в юность, и губы произносят: «А помнишь?» Говорят о мелочах, вспоминают совершеннейшую ерунду – разные смешные случаи, которыми изобиловала студенческая жизнь, однако за внешними, произносимыми вслух «А помнишь?» спрятаны иные, несказанные… «А помнишь, была весна, и мы не усидели на лекциях, и бродили по городу, и ты привел меня на вокзал, не спрашивая, взял билеты на электричку и увез меня в тартарары, в лес и в поле, и мы бегали между деревьями, шлепая промокшими ногами по лужам, гонялись друг за другом, пока не выбежали на опушку, к деревне…» – «Да, помню. Мы застыли, смотря вперед, и ты потупила голову, мы думали об одном, но не могли сказать это друг другу. И тогда я взял тебя за руку, ощущая легкое сопротивление, ты смотрела в сторону, но все-таки шла за мной, потому что не могла не идти, а я не мог не вести тебя, а потом ты осталась на улице, я же вошел в избу…» – «Ленька, мне тогда было очень стыдно, мне казалось, что на меня смотрят изо всех окон, а ты все не шел и не шел, и мне уже захотелось удрать, но тут появился ты, спокойный, серьезный, только в глазах сумасшедшинка: все в порядке, Раиска, наврал с три короба, завтра суббота, потом воскресенье – до понедельника комната в нашем распоряжении… Мы забыли про все: про твоих родственников, которые будут тревожиться, про моих подруг из общежития, про биофак, про Москву – была весна, солнце смотрелось в лужи, а грачиная возня на березах напоминала картину Саврасова…»
– Направо… Сверни здесь направо – мы срежем угол. – «Ленька, откуда ты знаешь, что я везу тебя на Таганку?» – «Знаю! Это не ты везешь меня, Рая, это я веду тебя за руку, как тогда, в сорок первом, – через вспаханные огороды, мимо плетней, к деревне… Вычеркнем из памяти пятнадцать лет – и ничего более!..» – «Ленька, но мы тогда были котятами». – «Вычеркнем! Чувствуешь мою руку на своем плече? Уже вычеркнули! Сверни налево… Проскочим здесь переулочком, и мы дома…»
Так было в четыре, а сейчас уже восемь, экскурсия в юность окончена, и на диване лежат взрослые люди, которым нужно о многом подумать. Медленно, но верно глохнет научный спор – ну до чего же нелепо, что он начат сейчас, и до чего ж печально, что он сейчас начат!
– О промфинплане в кровати – как в литературе конца сороковых годов… Чувствуешь, Ленька, мы с тобой разговариваем о промфинплане…
– Экспериментализм… Поставлен опыт – авось да выйдет. Но почему бы и нет? Меня тревожишь лишь ты, я же…
– Хочешь сказать: ты свободен?
– Не только… Хочу сказать: я одинок. То есть, разумеется, я не сосна, выросшая на севере диком, на горной вершине. Это несовременно… Но не всего мне в жизни хватает, и я не могу не жалеть о том, что потерял. С тобой же меня связывают не только воспоминания…
– Только они. Не спорь, Леня, у тебя только воспоминания… Ну и, быть может, как это ты говорил раньше? Флюиды. Неизъяснимые тяготения, которые так легко объяснить. У меня иначе. Я не забывала тебя ни на один день. Но не подумай, что тебя упрекаю. Вовсе нет. Я сейчас с тобой, и, быть может, я даже счастлива – во всяком случае, собственной гордости я уже угодила… Все очень сложно: сын, муж… И именно потому, что сложно, да и не только с моей стороны, но и с твоей, ты, видимо, прав: поставлен опыт, и остается ждать результатов. Скажу еще только: каков бы ни был финал, я не пожалею о том, что опыт поставлен, ибо не поставь я его – всю жизнь терзалась бы…
…Леонид проводил Раису до Энска. Вернулся в Москву на электричке под утро, прилег, однако так и не заснул. На работу пришел не то что злой, но сумрачный. И почему-то было стыдно смотреть на Елизавету.
