За спиной у меня кто-то охнул и заворочался во сне, забормотал спросонья. Но последним, что слышал я, выходя из вагона, был слабый крик, раздавшийся почти с того самого места, на котором раньше ехал я. Крик-воспоминание о не свершившемся и уже забытом. Крик из сердца. Из сокровенной глубины не повзрослевшей и не огрубевшей, не заплывшей жиром, не покрывшейся копотью или просто грязью мужской души.
– Де-во-чка-а-а-а.
Я встретил свою первую любовь, когда поступил в универ, первого сентября, на лекции по Древнему Египту. Она сидела через две парты наискосок от меня и старательно записывала что-то в свою большую клетчатую тетрадь. У меня долго не хватало духу не то что признаться ей в своем чувстве, но даже заговорить с нею. Поскольку учился я блестяще и часто высовывался на семинарах, она заметила меня и как-то раз обратилась за помощью… Она! За помощью! Ко мне! Потом я провожал ее по осенним улицам к зданию студенческого общежития. Мы долго стояли в вестибюле. Она смеялась. Когда я, набравшись смелости, безо всякого приглашения пришел к ней в гости, она познакомила меня со своим другом, и сердце мое болезненно сжалось. Однако она как-то незримо и без слов дала мне понять, чтобы я набрался терпения. И действительно. Через два месяца они расстались, и почти сразу мы стали встречаться с нею. Следующие пять лет были самыми счастливыми в моей жизни, и я не хочу особенно распространяться о них… Скажу лишь, что мы поженились. Нам выделили комнату для семейных. Темными зимними и осенними вечерами мы читали классику – каждый у своей настольной лампы. А весной, в мае, когда сходил снег, она сидела в своем милом халатике на подоконнике – вся в закате – и пересказывала мне параграф из учебника Реформатского. Мы закончили филфак с красными дипломами. Она нашла очень хорошую работу. На телевидении! С перспективой!!! Я, естественно, рядом… С телевидением. То есть по другую сторону экрана. Она забеременела. Но с ребенком мы решили обождать… Карьеpa… Понимаете?.. Неприятно, однако многие через это проходят – и ничего. А она умерла.
Перебивался я пару лет. Света белого не видел. Хватал мороку и водку. Потом ничего, очухался. Гляжу – работаю в сельской школе. И кругом люди. Присмотрел себе одну вдовушку лет под сорок. Чувств там особенных не было… Так… Сожительство. Но расписались. Своих детей у нее двое – куда еще с нашей зарплатой? Жили… Стал я к ним потихонечку сердцем присыхать. Она баба хорошая. Все для меня – обстирывала, кормила всякими вкусностями… Что еще надо? Любовь? А может, это и была любовь? Я не знаю, а вы? Последнее время она мне все что-то сказать хотела, но тут мать у меня померла. Поехал на похороны. А беда за бедой. Под нами старик жил… Нехороший человек, в общем. Водил к себе всяких… Заснул, видать, кто с сигаретой… Дом деревянный, старый. Сухая гниль. Сгорели мои – все трое. Только я думаю, что их уже четверо было. Вернулся, головешки пнул – и снова уехал: в мороку и водку.
Нашлись люди. Помогли, подлечили. Оклемался. Смотрю – работаю сторожем в одной конторе. Нормально. На кусок хлеба хватает, а больше мне – куда? И не надо совсем. Жил-жил… И екнулся. В общаге рабочей через коридор девчонка-малолетка горе горевала. Сирота. Она учебу из последних сил тянула – в техникуме связи. Ну, стала ко мне захаживать. Я ведь мужик незлой. Не верите? И копейка водится. Снюхались мы с ней. Стал помогать. Жить ко мне переехала. В одну койку, значит. Ну, техникум этот кое-некое допетала. Устроилась. Деньги получать стала. Зажили. Тут чего-то она странная какая-то сделалась… А я к тому времени уже понял. Любовь – это смерть. Понимаете? А смерть – это не старуха с косой, а деваха с косой, которая является раз в пять лет, тебя… очаровывает, душу из тебя выматывает, а потом умирает. А ты живи один и подыхай заживо! Не стал в этот раз ждать, когда сам растаю, а она меня и шмякнет. Лучше уж, думаю, я ее… Выпил для храбрости… Да соседи чего-то уже учуяли, видать…
Но это вы уже знаете, гражданин следователь.
Сразу хочу сказать, что Петька, несмотря на связку «был», в конце концов останется живой.
Петька был отчаянным сорванцом.
Он дрых до полудня, не делал уроки и все время оставался на второй год, хотя, по моим подсчетам, не должен был еще даже ходить в школу.
У него было очень много знакомых. Для них Петька был непререкаемым авторитетом. Он все время говорил им, как нужно правильно делать то-то, то-то и то-то. И даже взрослым этот леноватый вундеркинд давал советы. Самое интересное, что Петька каждый раз оказывался прав.
У него были замечательные глазки с хитринкой. Причем хитринка эта светила чистым изумрудом в тех случаях, когда Петька снимал очки (забыл сказать, что он был близорук).
Петька обожал кинематограф. Более всего, любил комедии. Он мог смотреть их сутками напролет, забывая обо всем на свете. А его кармашки были полны фантиками.
С ним самим постоянно происходили какие-то приключения. То он сражался с монстрами, то со своим другом, котом Сеней, убегал на край света, то убегал на край света без кота Сени – попадал в приемник-распределитель и, слегка смущенный, возвращался домой, к родителям.
Родителем его был я, родительницей – моя жена, которая обожала, когда я пересказывал ей Петькины приключения, хотя, конечно же, знала их гораздо лучше меня и даже говорила порой, что именно произошло (я лишь придавал ее историям художественную форму). Петька был как две капли воды похож на мою супругу, да и слава богу, что не на меня.
У Петьки была целая куча друзей. Заяц Егор, медведь Данила, мышата Кирилл и Мефодий. Они стояли на этажерке возле Петькиной кроватки. Милые, плюшевые, добрые звери.
Петька любил пирожные, мороженое, а вот бублики – те просто-напросто ненавидел. Еще он ненавидел, когда я надолго уезжал из дому. Чтобы хоть как-то смягчить горе своего отъезда, я оставлял под его подушкой шоколадки или ириски, и когда он в слезах ложился спать, то каждый раз, находя посылочку, утирал слезы и начинал радостно хихикать.
Ему было очень хорошо со мной. Он даже мечтал жить у меня в кармане (я выстроил бы там ему маленький домик), покуривать трубочку (ну не мое же злополучное курение подвигло его на эту выдумку!?), поглядывать на мир из окошка, а если бы другие дети просили меня поиграть с ними, он показывал бы им из этого окошка язык или кулак.
Иногда, правда, этот замечательный ребенок закатывал мне самые настоящие истерики, как это делают все дети на свете, – из-за не купленных машинок и прочей дребедени. Тогда он кричал, вопил, плакал, старчески-горестно тряс головою, вырывал свою ручку из моей, забегал вперед меня шагов на десять – и прилюдно корчил мне рожи. Нижняя челюсть его при этом совершала растерянно-жуткие движения вперед и назад.
Когда я засиживался за полночь в своем кабинете, Петька деликатно, как взрослый, постучавшись, заглядывал туда и шепотом спрашивал, скоро ли я приду и расскажу сказку несчастному ребенку, про которого все забыли.
Я вспомнил о Петьке сегодня, в день нашей с женой свадьбы. Свадьбы, которую мы перестали отмечать, после того как развелись. О Петьке, который так и не родился, и даже не был зачат, и поэтому остался живой, несмотря на все глупости взрослых.
Мне кажется, что этот великодушный ребенок будет моим вечным спутником и нет-нет да и осветит озорным огонечком зеленых глаз серые будни своего так и не состоявшегося отца.
Вот и вы, если тоскливо, вспомните про какого-нибудь Петьку или Лёньку. А если не удосужились родить или хотя бы выдумать своих, думайте о моем.
«Здравствуй, Витаха!
Я вот встала сегодня утром. Думала о нас с тобой. Раскрасила две игрушки. Потом вспомнила, что нам долго не видеться. Загрустила. Выпила стопочку – и вроде снова радостно стало на душе! До обеда время прошло незаметно…»
Сашка нашел их на чердаке своего старого дома. Сашка бездумно читал их подруге, а она зажимала уши, говоря, что не хочет, не хочет знать то, что в чужих письмах. Сашка сжег их, а они остались.
«Здорово, Витек!
Встретила тебя сегодня случайно… Минуту-другую видела, поздоровались только, парой слов обмолвились, ты сказал что-то невпопад, а радости, радости-то во мне теперь!..»
Когда заболела Сашкина мама, что-то треснуло в его отношениях с женой. Когда старый дом сносили, трещина превратилась в канаву. Когда так бывает, планета любви раскалывается на две половины, и на острова льется ледяная вода и поползет всякая нечисть.
«Витенька, здоровенько!
Сообщаю тебе радостную новость. Сегодня муж собирается на рыбалку. Как только стемнеет, я могу к тебе… заглянуть. Ты свет, главное, не зажигай и дверь открытой оставь. Жди, дуралей…»
Одинаково у всех любовников. Одинаково они таятся. Одинаково обманывают весь белый свет и самих себя впереди всего белого света.
