- А листки?
- Листки Полкаш возьмет. В квартире пошурует. Найдет. Уничтожит. Потом машиной займется. А через сутки... Ты ведь дала ему попить, лапа?
- А то как! - голос Калерии из носового стал гнусавым, резким. - Ладно! Чему быть - того не миновать!
Она развернулась, быстро побежала к машине и вернулась из нее с объемным, в форме куба фельдшерским чемоданчиком. Тут же, в темном створе ворот Калерия крышку чемоданчика откинула.
- Пеца-пеца-пец! Клюнь бяку, клюнь! - коротко обласкав птицу, зашептала она дерзкими, готовыми брызнуть черновишневым соком губами петуху прямо в гребень.
Калерия пошептала что-то еще, и петух, худой, огромный, цыпастый, странно напоминающий повадкой и статью Хосяка, белькочущий носовым гнусавым голоском, как Калерия, угловато вылез из чемоданчика, неспешно расправил примятые перья и, пьяновато подволакивая затекшие в тесноте ноги, поковылял в монастырский двор.
*** Сержант Тебеньков, предупрежденный по рации напарником о каком-то пьяном бомже, снимающем прилюдно штаны, из кельи монастыря вышел во двор.
Вдалеке просеменила монашка. За ней - другая. Долго никого не было. Затем вошел степенно в ворота поздний посетитель с бородкой и в новом фиолетовом плаще, в тапочках модного телесного цвета. Все было спокойно.
"Чего это Синяков горячку порет? Не похоже на него. Затосковал он у себя на кладбище... Да и как тут не тосковать: покойнички кругом грустные, а вот родственнички у них веселые..." Вдруг Тебеньков увидел вбежавшего в монастырский двор черного огромного, худого, как жердь, и угловатого, как журавль, с оплечьем седым петуха.
Петух бежал словно пьяный, бежал как нанюхавшийся наркоты. Его шатало из стороны в сторону. Он спотыкался, как заведенная кем-то игрушка с чуть подпорченным, а может, уже и вовсе барахлящим механизмом. Петух то приостанавливался, то вновь припускал трусцой, взметывал гребень кверху, тихонько клекотал, даже как бы подсмеивался в отвисшую до земли бороду, потом, как плохой танцор, явно издеваясь, явно передразнивая кого-то, взлетал на вершок-другой от земли, сучил в воздухе ногами. Вдруг петух на мгновение в полете замер, да так и остался висеть над землей, словно окаменевший.
Тебеньков про себя успел лишь ахнуть, и в тот же миг в монастырский двор осторожно заглянули двое: высокий мужчина в плаще поверх белого халата и такая же высокая женщина с пылающим, как в лихорадке, лицом, с длинными развевающимися, чуть рыжеватыми волосами. Женщина слегка шевельнула губами, взлетевший петух мягко опустился на землю и механически, с равномерными промежутками времени подымая-опуская голову, побежал за человеком с бородкой.
Двое вошедших так и остались стоять в створе ворот.
"Ёханный насос! Электронный! - ахнул еще раз Тебеньков. - А эти управляют!.." Петух тут же, как бы подтверждая мысль сержанта, снова завис невысоко над землей. Тебеньков, которого никто из вошедших не видел, подался еще чуть назад, почти полностью ушел за цветную балясину, за выступ. Высокий мосластый мужчина в плаще что-то сказал женщине, и та, приставив ладонь ко рту, передала команду птице. Петуха тут же взметнуло метра на полтора от земли, он хрипло, как неисправный радиоприемник, выпустил из себя несколько низких электрических звуков, затем взлетел еще выше и стал опускаться бородатому на голову. Женщина и мужчина тут же отступили в тень монастырских ворот.
Тебеньков вывернул из кобуры пистолет, выстрелил в петуха навскид и не попал.
Петуха шарахнуло в сторону, но он снова выправил полет и, как запрограммированный, полетел на бородатого.
И тут не выдержал человек в плаще, накинутом поверх белого халата. Он чуть выставился из ворот, нервно выпутал откуда-то из-под халата маленький жуковатый браунинг, сделал несколько беспорядочных выстрелов. Ни один выстрел цели, конечно, не достиг. Женщина ухватила стрелявшего за руку, повисла на ней, петух раскрыл крылья еще шире, планируя, опустился на спину скорчившемуся от страха бородачу, отвел назад свою огромную голову со смертельно сомкнутым клювом, и Тебеньков, не позволяя петуху нанести удар, а человеку в плаще снова выпалить в бородатого, дважды и в разные цели выстрелил.
Тебеньков, лучший стрелок отделения, мог побожиться, что одним из выстрелов попал в петуха: у того начисто срезало несколько маховых перьев, брызнула какая-то из-под крыла гадость, петух потерял ориентацию, закувыркался в воздухе, но потом, выровняв свой хищный, вовсе не куриный полет, опустился на крышу жилой монастырской стены. Тебеньков с трудом отодрал взгляд от петуха, увидел, как сползает, обнимая мужчину бессильной уже и вялой рукой, женщина с крохотной дыркой в длинной великолепной шее. Мужчина еще дважды выстрелил в Тебенькова, один раз в бородатого и, освободившись от судорожно за него цеплявшейся женщины, кинулся из монастыря вон.
- Петух!.. Курвяк!... Петух-убийца! Убежит! Стреляйте! - крикнул бородатый в плаще и телесного цвета тапочках кинувшемуся было к монастырским воротам милиционеру.
Тебеньков на миг приостановился: петух настырно цеплял ногами зеленую черепицу.
Он бежал хромая, бежал опустив голову и волоча крыло, но бежал к гребешку крыши вполне уверенно. Петуху было сейчас не до перебитого крыла, не до хромоты. Он чувствовал, что, с одной стороны, должен вернуться, вколотить глубоко, до самого мозга, свой клюв в голову бородатого. Но, с другого боку: зачем ему этот полузнакомый, присевший от страха на землю дупак? Дупак, которого хозяйка клевать уже даже и не приказывает. Зачем? Ведь за оградой, в четырехколесной, белой, воняющей перегоревшей нефтью тележке сидит за вертящимся, насаженным на кол бубликом обидчик, мучитель, кат со шрамиком месяцевидным на качающейся мерно голове. Ему, ему надо чуть выше этого полумесяца гнилую черепушку пробить!
Пробить, проломить, чтобы еще раз попробовать на вкус красно-белую жижу, которая из-под полумесяца мучителя брызнет!
"Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом..." Не слишком громко клекотнул петух, но Тебеньков клекотанье это услышал, сцепил зубы и в третий раз, рискуя упустить бандита в плаще, выстрелил в летающее чудище, в говорящего монстра...
Тело петуха разорвало в клочья. Полетели вниз перья, ушел вверх черноватый жидкий дымок...
Однако голова петуха с бородкой, с висящей вместо шеи длинной кровавой жилой и несколькими Бог знает на чем крепящимися перьями продолжала лететь. Тебеньков полет гребешков с перьями и клювом видел отчетливо, но стрелять больше не стал, а, чертыхнувшись и едко выплюнув, побежал к воротам. Здесь под ноги ему метнулась с шипеньем какая-то средних размеров обезьяна в берете. Обезьяна ухватила Тебенькова сперва за штаны, потом за китель, она рычала, кусалась, царапалась, она явно хотела помешать сержанту задержать стрелявшего. Но Тебеньков, уже разобравшийся с этим гнусным зооцирком и хорошо и отчетливо понимая, кто же здесь будет главным, - тратить на обезьяну ни пуль, ни времени не стал. Лишь на секунду приостановившись, он с силой отшвырнул ее ногой...
Обезьяна в берете отлетела в сторону, ударилась головой и плечом о стену, человеческим голосом что-то недовольно буркнула, затихла...
*** Дымок от выстрела вместе с сажей и перьями уже осел вниз, а Серов все еще не мог стряхнуть с себя страх, не мог выхаркнуть снова поднявшуюся в нем липкую и брезгливую ненависть к петуху.
Крупно ударил колокол. За ним еще, еще, помельче...
"Дважды родился... Ни разу не крестился. Сам пел... А умер - не отпели", - стал вдруг сладко уборматываться вслух какой-то чепухой, глядя на босые свои ступни, Серов. Вдруг шорох коротенький, вдруг шорх еле слышный заставил Серова поднять голову. Глянув вверх, он глазам своим не поверил: голова петуха и шея его, обтыканная пятном черных перьев, продолжала как черно-красный воланчик, как черно-красный мяч, прыгать по зеленой монастырской черепице. Затем голова с гребнем, сердито проорав начало своей привычной песни, с крыши спорхнула, в уплотняющемся сумраке скрылась...
Серов захохотал. Он хохотал, брызгал слюной, смеялся, потом на глазах его выступили слезы, он недоверчиво покрутил, а там и затряс головой и, не ощущая в себе больше никаких радиоволн, никаких голосов, а ощущая одно только горячее струенье вечера, тихо-бессильно опустился на стылую ноябрьскую землю.
Серов закрыл глаза и тут же увидел: огромная, черная с красным ободком тень накрывает Кутафью башню.
Не звезды и не орлы! Петухи! Одни черные, с червонно-сизыми слюнявыми бородами петухи летели, садились, кувыркались вниз и вновь взбегали на острия кремлевских башен.
"Петух летит! Москва дымит! Петух летит - Москва горит... Не звезды! Не кованные в Литве орлы! Петухи, петухи побегут по Москве! От Кремля по всей белокаменной разлетятся! Цыпастыми ногами по булыжнику шорх-шорх! По граниту блескучему - звень-звень! Хищные петухи, опасные петухи! И люди им подчинятся! Вот это заговор так заговор! Противу природы! Противу Бога! Против России! Про него, про него надо сказать!" кричал и надсаживался про себя Серов. При этом он продолжал трясти головой, шевелил пальцами босых ног... И эти шевеленья и потряхиванья давали ему новые ощущения, приносили с собой новые, необыкновенные слова и предвиденья. Юродство настоящее, непридуманное, начинало исподволь и по-новому входить в него...
