«Нажраться бы, да с кем, с этим, что ли?» — «Ты кто?» — «Да я этот, как XL-шнобель собачка ру». — «А, клон, что ли»? — «Да тише вы, дяденька, я стесняюсь, зовите меня лучше по кличке Депутат». — «А что делаешь здесь, Депутат?» — «Да вот поставили меня, температуру воздуха измеряю». — «А выпить хочешь?» — «Это чего, очистной воды? С радостью, нам это рекомендуют для прочистки жизненно важных органов, ну, там кишечника и здесь, в зопе». — «А насчет мозгов ничего вам не говорили?» — «Нет, ничего, сказали, что их у нас вообще нет, а издеся (он постучал по черепной коробке) лампочка горит, чтобы я видел через глаза». — «Ну а здесь что у тебя?» Я указал на место члена. «О, издеся делительная головка, сейчас заканчиваю институт фрезеровщиков, скоро буду знать, для чего она». Я выпил с ним литра полтора за вечер. Он не пьянел, собака, только что-то подкручивал там за спиной. Я спросил: «Что ты там подкручиваешь?» — «Это, значит, показатель температуры, я выпил, допустим, стакан, ставлю ниже на сорок градусов». — «Дурень, от спиртного температура не повышается». — «Повышается, вот у вас сейчас очень повышена, от вас дурно пахнет, вы уже разлагаетесь. Хотите, я отвезу вас в морг». — «Ну и дурак ты, Депутат, я завтра проснусь, как огурчик, потому что водка, в отличие от тебя, мне прочищает мозги и еще душу. Прощай, Депутат, я поехал домой. Такси!» — крикнул я. Тут же подбежали четыре клона-рикши, абсолютно экологически чистый вид транспорта, и, подхватив меня за руки и за ноги, доставили домой. Жена долго рассчитывалась с ними, они никак не могли разделить четыре рубля на четыре. У них все время получался ноль.
Гостиница «Интурист» была злачным местом для местных. Там всегда можно было фарцануть чем-то серьезным, типа джинсов, или в крайнем случае получить от иностранца жвачку. Ребята постарше заглядывались на сухие немецкие жопки за железной загородкой пляжа, и частенько, познакомившись, они в номере изменяли своей Родине с какой-нибудь прелестницей из Польши, Финляндии и конечно же Германии. Другие, более серьезные западники, и не посещали этот в общем-то неплохой отель. Конечно же охранники из ГБ гоняли всех, местных и неместных. Особенно лютовал главный секьюрити по фамилии Красных. Он мог ворваться в ночной номер, открыв его вторым ключом, и поднять, допустим, с венгерского тела мужскую русскую плоть и прервать коитус. Несмотря на визги и вопли, он выталкивал в шею из номера провинившегося гражданина. Пронять его ничем нельзя было — ни ссылкой на покровительство из Москвы или на какую-нибудь фамилию. Частенько он залегал у парочки на пляже и, услышав русскую речь, вскакивал с криком «Ага!», набрасывался на жертву и настигал ее даже в воде у буйков. Говорят, однажды он вскрыл люкс, перепутав этажи, своего шефа, мирно спящего после московского перелета со своею благоверной, и попытался их разбудить. Гэбист из Москвы проснулся сам и чуть не шмальнул в Красных из своего пистолета. Опомнившись, он сказал: «Как мужчина, я должен дать тебе в рожу, но по службе скажу — молодец! В нашем отеле можно спать спокойно». Красных был повышен в должности. Конечно, иностранцам все это не очень нравилось, но какие это тогда были иностранцы, те же совки, но из другого лагеря. Если приезжали америкашки, то они были такими древними, что никто не мог посягнуть на их не только физическую нравственность, но даже и на политическую. Как-то гостиницу посетила группа американок-путешественниц, которым было далеко уже за двадцать. Они до этого были в нескольких малазийских странах. Оказывается, это было выгодно им, потому что пенсии им пересылали туда, куда они захотят, а жизнь, допустим, на Филиппинах или в Камбодже для них была значительно дешевле. Они побродили по огромному отелю в склерозном тумане, им показывали достопримечательности города: «Вот здесь Чехов с Толстым, а здесь Пушкин с…» И так далее. Наконец пришло время улетать на родину. Они устроили прощальный ужин и благодарили всех, кто их сопровождал, кормил, показывал. «И вообще, у вас так хорошо, — сказала самая активная из них, так замечательно здесь в… „Чайне…“» Когда они уже сели в автобус, чтобы ехать в аэропорт, то вдруг оказалось, что на одного человека в группе стало меньше. «Мистер Смит, мистер Смит», — выкрикивала сопровождающая. Но он не отвечал. Наконец одна из старушек, стуча себя по груди, на которой покоилась небольшая коробочка, непонятно для чего, завизжала: «Да здесь он, здесь…» Оказывается, группа залетала на несколько дней в Ленинград. И ее благоверный, покушав там чего-то непотребного, дал дуба. Что было делать, не возвращаться же домой из-за такого пустячка. Она воспользовалась крематорием и продолжила свой тур уже одна, в сопровождении пепла своего мужа. Вероятно, это был верный поступок. Никто не знает, как ведут себя люди, когда они оказываются в такой ситуации, особенно в таком возрасте.
Наконец наступили времена перемен. Швейцары, которые раньше выгоняли из гостиницы, теперь загоняли каждого, кто шлялся возле нее. Заходите, откушайте чего, выпейте, все на выбор. Красных загрустил и вскоре умер на одной из местных проституток. Говорят, дорвался до халявы и перебрал малость. Но все равно его хоронили с почестями чекистской атрибутики. А гостиницу оплели девицы совсем не тяжелого поведения, наехав из разных городов Союза. Конкуренция доходила до того, что ради рекламы кто-то из них мог дать бесплатно, чтобы насолить конкуренткам. За ними присматривали их парни, альфонсами их не назовешь, но все это была одна система. Девицы иногда любили поговорить, типа того: «Не люблю трахаться с немцами, они такие жадные, лучше всего бандиты, дадут двести баксов каждой, и на всю ночь. Но лучше всего с китайцами, у нас это называется санаторий — они так быстро кончают, а за минет сразу отваливают сто баксов, да и то, чуть поведешь губой — он и поплыл, а мне только того и надо, я хоть посплю немного, не то что наши…»
Местные авторитеты с авторитетами из других городов доили этот «Интурист», как только могли. Поставили своего директора, который был неплохим малым, но, видно, крысятничал, говоря на их жаргоне, от них самих, и видно, неплохо. Закончилось это тем, что однажды к нему на прием попросились четверо неизвестных, которых не могли к нему не пропустить. Они вошли сурово, и он сразу все понял. Ему сказали: «Положи руки на стол». И он положил. Один из вошедших достал небольшой топор из-за пояса и неуловимым движением отрубил ему правую ладонь. «Я бы отдал все, зачем?» — теряя сознание, сказал директор. «Чтобы ты нигде не протягивал руку, которой ты нас наебывал», — сказали ребятки и ушли незаметно.
Город заняли бандиты, в прямом смысле. Рэкет обложил даже бабушек, которые торговали семечками на улицах. Мои школьные друзья, двое из них стали крупными авторитетами, катались на огромных «мерседесах», могли переброситься со мной парочкой фраз через охранников. В шесть часов вечера улицы пустели. Постреливали. Менты ничего не могли сделать, да и зачастую были с ними. Появились деньги, которые надо было куда-то вкладывать. И начали строить кафе, бары, рестораны на каждом углу. И все под присмотром суровых здоровил, которые считали каждый доллар, приходивший в их карман. Однажды, приехав под вечер, я прошелся по любимой улице и увидел, что в одном из винных подвалов соорудили отличный бар, и место было как будто специально готово для этого — своды из тяжелого гранита, летом прохладно. Я зашел посмотреть, но увидел, что там было пусто. У роскошной барной стойки стоял молодой бармен и крутил на салфетке фужер. В углу сидели ребятки и ждали, когда первый из посетителей принесет им первый зеленый. Они только открылись. Было неприятно, что они наблюдали за каждым моим движением, и я подумал: «Что же это, они будут наблюдать, как я буду выпивать мой виски и даже, как он упадет на дно моего желудка! Брр-р! Ни за что у вас не выпью», — решил я. Я подошел к бармену, ребятки почти окружили меня и ждали моего заказа. «Чего желаете?» — бойко спросил меня бармен. «Я, — начал тянуть я, — может, виски? — и тут же сообразил, как уйти. — Нет, пожалуй, налейте мне граппы». (Я был уверен, что граппы, итальянской водки, у них нет и быть не может: не такой вкус процветает здесь.) «Граппы у нас нет, сэр». — «Ну, тогда ничего не буду». Когда я уходил, медленно и тяжело, я чувствовал ненавидящие меня взгляды. «Вот сука, — думали они, — какой-то граппы захотел, не все ли равно, что пить». Я и ушел. На улице я не увидел ни одного из героев моего прошлого и настоящего. Только одинокий флейтист наигрывал что-то из «Битлз» и тщетно ждал несколько монет, которые прилетели бы к нему из его веселого прошедшего времени. Но никто не подавал ему, и я понял, что дела у моего города совсем плохи. Я шел совершенно одинокий по совершенно одинокому городу. Несколько клонов стояли по углам и высматривали женщин-клонов. Один из них подошел ко мне и спросил: «Абукраадив Оло?» — «Кортарика Олигатив», — ответил я. И чего он хотел, думал я, вот настрогали по всему миру, теперь они слоняются без дела. Но скоро кто-то возьмет их в руки, и тогда нам всем мало не покажется. Они пока хоть не агрессивные, а эти… А эти!
