До Москвы триста километров. Если раньше, особенно за Уралом, где даже карта дороги имеет другой масштаб, мне такие расстояния казались мелочью, то теперь не знала, будем ли на месте к вечеру.
Думаю об этом – и жить не хочется, такая тоска.
– Наша дорога скоро кончится, – говорит Гран бодрым голосом.
– Я знаю.
– Ты очень угрюмая эти дни. Улыбнись! Мы уже отвернулись от подарков дороги, нельзя теперь отпугивать ее своим видом.
Я делаю попытку ухмыльнуться, но чувствую, что сейчас зареву.
– Давай играть в города, – предлагает он. – Я говорю: Воронеж. Ты должна сказать: Житомир. Ну, знаешь, да? Давай!
– Я не хочу, – говорю отстраненно и закрываю глаза. – Я не хочу, – произношу раздельно, осознавая каждое слово, и они тут же теряют смысл. – Не хочу, – возвращаюсь в реальность. – Мне все надоело.
Дорога, люди… Что нам делать, Гран? Мы тормозим все больше и больше, и я чувствую, как каждый километр оседает у меня в печенках. Мы никуда больше не сдвинемся, и не будет нам радости.
– Сдвинемся. Зачем ты так говоришь? – Вижу, как он всматривается в меня серьезно, будто угадывает симптомы болезни.
– Я устала, – говорю тихо. – Устала.
– Повернись. – Он берет меня за плечи и разворачивает лицом от дороги.
Передо мной – зеленая трава, совсем, совсем зеленая, блестящая в ласковом солнышке. Лужайка. Земля убегает от асфальта полого, и ниже по склону, верно, течет река – там протянулись рядком ветлы с округлой кроной, в поклоне застывшие ветлы. Смотрю туда и будто вижу за зеленью ветвей, как взблескивает, играя на солнце, вода. Потом понимаю, что уже иду вниз, сквозь траву, и, поняв, вдруг ложусь, обнимаю землю, чувствую ее касание на коже и почти плачу – такое полное счастье охватило меня.
В этот миг как на ладони вижу всю свою дорогу, сверху и вдаль, в прошлом и сейчас, и все, что я вижу, – чудо: каждая машина, открывшая нам дверь, – великая доброта, каждый человек, нам повстречавшийся, – великое терпение и радость. Разливается, как спокойная, на солнце теплая и желтая река, чувство благодарности.
Вспоминается каждый драйвер, хотя лиц нет, они обычно спиной ко мне сидели, но все они проходят передо мной, и хочется каждому снова сказать: спасибо.
Мы и они – едины, и все это вместе- дорога. Любишь ли ты то, что вокруг тебя?
Все это рождается во мне мгновенно, а потом переворачиваюсь на спину, смотрю в небо и улыбаюсь облакам.
– Самара, – слышу голос Грана. Представляю, как сидит он в двух от меня шагах и улыбается.
– Волга, – отвечаю я.
– Уфа.
– Белая.
– Екатеринбург.
– Исеть.
– Омск.
– Иртыш.
– Новосибирск.
– Обь.
– Красноярск.
– А в Красноярске мы не были! – Смеюсь, поднимаюсь и тоже сажусь напротив него. – Гран, а ведь это прекрасно: какая огромная, огромная у нас страна!
Мне хочется рассказать ему все-все, что сейчас мне открылось, но вместо этого вскакиваю и кричу радостно:
– Пошли, пошли, мы нашу машину пропустим!
Почти бегу к дороге. Стою, подняв руку, несколько легковушек проходят со свистом, но меня это больше не цепляет. Едет МАЗ. Не успеваю подумать, что обычно они двоих не берут, сажать некуда, как он тормозит всеми колесами и замирает на обочине метрах в десяти от меня. Со всех ног бегу к нему и кричу в кабину, запрокинув голову:
– До Москвы!
– Тебе прямо в Москву надо?
– В Москву.
– Я в Подольск еду. Оттуда доберешься?
– Доберусь! – киваю, открываю дверь и забрасываю рюкзак. – Сейчас, еще товарищ мой… – говорю, уже забираясь.
– Ты не одна, что ли? – водитель, весь округлый, мельком напоминает мне брата.
– Нет, мы вдвоем, – говорю и высовываюсь из окна, осматриваю поляну, дорогу, вглядываюсь туда, ниже, к ветлам. Грана нигде не видать. -
Сейчас, он где-то тут, отошел, верно.
– Мне ждать вас некогда, я и так с графика сбился. Если ждать будешь, слезай.
– Нет, нет, сейчас…
– Так что, поехали?
– Сейчас. – Дорога пуста. Трава не колышется.
Машина дергается, фыркнув, трогается, и весь пейзаж, подпрыгнув, начинает отдаляться. Смотрю завороженно – вдруг хоть ветка дрогнет, вдруг и правда отошел? Но нет. Совсем нет. Как будто никогда не было.
– Догонит тебя товарищ твой. А сюда вы все равно вдвоем бы не влезли.
Подрагивая, как изображение в плохом телевизоре, мой родной кусочек дороги остается за поворотом. Даже в зеркало заднего вида его больше не увидать.
– Знакомиться, что ли, давай. Меня Игорь зовут, – говорит после паузы драйвер.
Совершенно выбиваемся из сил. Вечереет, и я понимаю, что нужно срочно нас обоих спасать. Иначе придется возвращаться в город и ночевать на вокзале – на ночной стоп с Серегой я не решусь.
– Иди, Сереж, посиди там, – говорю.
– Куда? – не понимает.
– Вон в сторонку отойди и посиди.
– Спрятаться?
– Нет, тебя должно быть видно. Отвлекись от дороги, отдохни, займись чем-нибудь. Ты скрипку случайно с собой не взял?
– У меня флейта есть. Недавно купил, еще только учусь.
– Отлично! Вот сиди и играй.
Серега отходит, садится в пыльную траву и достает деревянную флейту.
Начинает дудеть. Настраивается, скатывается гаммой. Я ощущаю, что с моих плеч исчезает рюкзак, и могу теперь целиком посвятить себя дороге.
– Я пока только одну песенку разучил, сыграть? – кричит он.
– Все, что угодно, играй, только не отвлекайся на меня, пожалуйста!
– Хорошо. Это про сурка.
Машины с шелестом проносятся мимо, а до меня начинает долетать знакомый мотив.
– Улыбаешься, смотришь им в глаза и говоришь про себя: “Стоп”, – проговариваю одними губами. – Все просто, сейчас у меня получится.
Ну же, миленькие, помогите нам, я не хочу здесь ночевать.
“По разным странам я бродил, и мой сурок со мною…” – складывается в слова мотив у меня в голове, и я улыбаюсь. Я улыбаюсь и оборачиваюсь к Сереге. Он играет, старается, у него прикрыты глаза, и вижу совершенно другое лицо: счастливое, одухотворенное…
“И весел я и счастлив был, и мой сурок со мною…”
Поворачиваюсь к дороге и чувствую, что вот оно: сейчас люблю все, что вокруг.
Скрежеща покрышками, резко тормозит странная машина, похожая на
“Газель”, но больше и квадратней. Бегу к ней со всех ног, заглядываю в салон и говорю, улыбаясь:
– Подбросьте, пожалуйста.
– А тебе куда?
– Мне до Москвы, но хоть сколько.
– Да садись, – кивает водитель, молодой, приятный парень. В машине играет знакомый рок, и это меня радует. Открываю дверцу и говорю, залезая:
– Сейчас… у меня еще там товарищ.
– Так ты не одна?
– Нет. – Выглядываю в окно. Серега сидит в траве как ни в чем не бывало. Звуки флейты не долетают до меня из-за громкой музыки.
– Так где твой товарищ? Места всем хватит.
Машина и впрямь просторная. Из кабины, между сидений водителя и пассажира, проход в кузов, и там пусто, хоть пляши. Быстро оглядываю полумрак и снова смотрю в окно.
Серега сидит, застыв, и смотрит теперь на машину. Он не трогается с места и будто ничего не понимает. У него снова лицо человека, попавшего не в свою тарелку.
И вдруг я ощущаю огромное желание сказать водителю: “А ладно, поехали”. Пусть сидит, раз он даже не понимает, что наша машина, та самая единственная наша машина, которая только и может быть здесь и сейчас, уже подошла, что дорога уже улыбнулась нам и стоит ответить ей тем же. Пусть остается, он хотел узнать трассу, в одиночестве узнает ее куда как лучше.
– Ну что, поехали? – спрашивает водитель, я смотрю на Серегу и все еще колеблюсь. Потом открываю дверцу и зову его.
Он прибегает, залезает и проходит сразу в кузов. Он так растерян, что даже поздороваться забыл. Машина вздрагивает и едет. Я смотрю в зеркало заднего вида, как, подергиваясь, будто в плохом телевизоре, отдаляется пейзаж. Вот уже и скрылся за поворотом.
– Давайте знакомиться. Теперь нам до ночи вместе быть, – говорит водитель и делает музыку тише. – Меня зовут Саша.
Тихая, темная, зябкая Якиманка. Отходят, отцветают твои дни.
Рома-Джа сидит за роялем и фломастером вырисовывает на куске обоев новые для тебя правила.
– Рома, еще же нет никого. Кто будет это читать?
– Они появятся, Мелкая. Они обязательно появятся.
Я вздыхаю. Рояль тускло поблескивает в электрическом свете лампочки.
– Рома, на нем кто-нибудь играл? – спрашиваю. – Кроме Соньки.
– Мать, я помню, играла. Когда я маленький еще был. Бабушка играла хорошо, только я не застал ее, мне рассказывали. Это ее и был.
Мне хочется спросить еще про них, про его предков, которые некогда занимали эти комнаты, этот дом, но я смолкаю. Тишина Якиманки тушит меня, и я лежу и прислушиваюсь к ее коридорам.
Вот будто прохожу по ним, темным и призрачным; прохожу и вижу: все двери распахнуты, и свет фонарей с улицы косо лежит на черном полу.
Нет ни людей, ни памяти о них; мебель покрыта белыми чехлами; но вот слышу мелодию: грустно и медленно вздыхает наш рояль.
