Мимо шел рабочий в расстегнутом полушубке — Васильев попросил прикурить.
— Пожалуйста, — сказал незнакомый.
«Вот мой человек, — думал Васильев, всасывая через сигаретку огонь этого рабочего. — Вот мои люди. Никто, кроме них, мне не поможет. Интересно, о чем он думает, именно этот?» Но спросить не успел — незнакомый отдал ему спички и пошел дальше, он торопился. «В кирзовых сапогах — как не мерзнет?! Понькин, дубина! Немедленно заказать стройке унты!»
Альберт Алексеевич отошел от огней и лая собак к безлюдному берегу, вместо Зинтата во мраке был как бы темный провал, река угадывалась лишь по слабому сумрачному сиянию ее снежного покрова и — чуть подальше — ее незамерзающего стрежня. От великой реки тянуло таким холодом и такой силой, что Васильев усилием воли заставил себя сделать к ней еще несколько шагов.
Справа, высоко, мерцал горизонт — там маленькие немногочисленные люди лепят по кусочку бетонную гору. Вырастет ли она? Рядом из крутого берега торчат, как руки чудовищ, корни и поваленные стволы деревьев, поблескивают камни — есть в человеческий рост. Если сделать еще два-три шага, дорогу перегородит указатель:
«ОСТОРОЖНО! КАМНЕПАД!»
И Васильев двинулся именно в ту сторону, он был здесь хозяин, вправе гулять, где вздумается. Когда-нибудь забудутся и тревоги, и болезни, и несчастные случаи. Среди сопок вознесется на высоту стоэтажного дома плотина, изящно изогнутая навстречу течению — не столько для красоты, сколько для экономии материала. В плотину будет давить море объемом почти пятьдесят кубических километров…. это сколько же миллионов тонн? Но половина нагрузки через эту арочную конструкцию как раз и передастся берегам. Всё будет. Только бы сейчас не сорвалось.
Он намерзся, наспотыкался, но к себе в квартиру не хотелось — там одиноко, хотя, наверное, телефон дребезжит без конца, подпрыгивая на тумбочке в прихожей. Альберт Алексеевич заметил — молодежный клуб еще открыт, и зашел, с трудом оттянув к себе тяжелую с пружинами обледенелую дверь.
Услышал щелчки шаров — где-то играют в бильярд. Васильев побрел на звуки — и в полутемной комнатке (только одна лампочка горит) увидел компанию рабочих с киями. Они окружили самодельный столик, шарики здесь катались стальные, от подшипника, сетки луз висели нарезанные из старого бредешка.
Кое-кого из этих людей Васильев уже видел сегодня в блоке на восемнадцатой секции. А парня с негустой русой бородкой — еще и вчера, на вокзале. И паренька в красной курточке там. Эти двое не играли — смотрели.
А играл коренастый сорокалетний мужчина в очках, с бородищей. К нему обращались: «Дядь Вань». Играл высокий парень с черными украинскими бровями и стальным зубом во рту. Его назвали Борисом. Третий, помоложе, белобрысый, с открытым ртом, откликался на имя Сережа. И еще один, нервный парень без шапки, который все руками размахивал, носил странную кличку Леха-пропеллер.
— Боря! — закричал он и вновь закрутил руками. — Вы остались!
— Подставка! — обрадовался Сережа. — Я счас, ага. — Ударил и промахнулся.
— Люто, люто, — заворчал Борис на Сережу. — В шарик и то попасть не можешь. Иссушила дивчина!
— Заколебала-заколдовала, — хрипло проворчал Климов. И с треском ударил. — Свояк! Опять до утра со своей принцессой шарашился. Смотри у меня.
— Привет от нас. Боится — умыкнем, — сказал Борис.
Леха-пропеллер попрыгал, размялся, прицелился.
— Ты ее в сейф запри, на вокзале! Красавица, что ли?
— Дышит духами и туманами? — строго осведомился издали Хрустов.
Молоденький Сережа тупо кивнул. Парни заржали.
— Хлаза… хлаза-то какие? — спросил Борис.
— Карие, — простодушно ответил Сережа.
— Значит, темпераментная, — зашелся в смехе Борис. — Сядь, упадешь…
Начальник стройки не стал мешать им, забрел в зал — там было пусто и неуютно. Сломанные стулья, потресканые стены. Плакат на сцене покосился, вот-вот упадет. На деревянных «лучах» солнца висят какие-то тряпки… «Пора, пора уже Дворец достроить, — поморщился Васильев. — Что мы, ста тысяч не найдем?! Позор. Как можно здесь молодых парней и девушек собирать? Чему учить? Куда звать?» Он уже направился к выходу, как вдруг услышал свою фамилию.
Рабочие за бильярдом говорили о нем. Васильев, смятенно обернувшись, остановился и закурил. Рядом на штукатурке стены было выцарапано гвоздем слово: КАТЕНЬКА.
— Бей, дядь Вань, не подставь! — говорил Сережа.
— Н-но! — отвечал хриплым голосом Климов. — Н-но!.. — Шарик со звоном пролетал и падал в сетку, долго там юрко катался.
— Люто, люто, — бубнил Борис. — Удара тут не рассчитаешь. Разве это бильярд?
— А я что говорил? — отозвался Леха. — Сам Васильев, небось, на таком не играет!
— А он играет? — осведомился Климов. Леха завопил, нависая с кием:
— Ш-шулер номер один! В Москве все его знают, да он там и живет. Жена там. Пожрет с ней в «Узбекистане» и на самолете — сюда. Часы на обеих руках — чтоб лишней минуты не истратить, дуплет!
— Врешь, ага, — возразил Сережа. — Он у нас сегодня в блоке был.
— Был-не был, а жена в Москве, а здесь он в командировке.
— Люто, люто, — отозвался Борис. — Ховорят, на митинге одни часы подарил кому-то.
— Видел я! — засмеялся Леха-пропеллер и завертел кистями, запрыгал в восторге от хорошего удара. — Надоело, наверно, таскать. Тикают справа и слева. Шуму было: «Васильева назначили! Васильева! Из Москвы!» А толку? В магазинах тушенки нет.
— Зубных щёток, — поддержал Борис.
— И пива, — пробурчал Климов. — Мне только пиво пить можно — ливер болит.
— Нет, фуфло-о Васильев, — убежденно заключил Леха и толстым концом кия почесал за воротом на спине. — Фуфло-о! Кого стало больше — журналистов всяких. Про Ваську-вампира осенью писали, а тут опять… «По зову сердца». Правильно ты его, дядь Вань!
Климов хмуро покачал головой:
— Да не бил я… дешевку такого… нельзя мне бить.
— Он выше этого! — поддержал Хрустов товарища. — Все равно мы считаем тебя за звеньевого, дядь Вань. Или даже за «бугра».
— И про этого написали… — продолжал Леха. — Про Валеваху. Не спорю — толковый бригадир. Но ведь обленился. Скажи? — Леха повернулся к пареньку в красной куртке. — Сам спички не зажжет. Знаменитость, и опять — «раньше срока»! «Раньше срока»!
Климов проворчал:
— Вот когда у нас… выпускали… раньше срока…
— Ну там понятно! — подхватил Леха. — Радость! Полет! А тут? Все равно что раньше срока траву скосить! Ребенка из матери вынуть! Всё шиворот-навыворот! Нет, фуфло-о Васильев, фуфло-о!
Альберту Алексеевичу стало неловко далее слушать со стороны. «Может, они меня видели, и нарочно разыгрывают, как в пьесе? Нет, не посмели бы». Он кашлянул и подошел к игрокам. Он попал в нелепое положение, но любопытство не отпускало, лицо горело. Рабочие мельком посмотрели не него. Может, и не узнают? Он, когда спускался к ним в блок, был в каске и меховой куртке с башлыком. А сейчас в шубе и папахе.
— За кем буду? — спросил Васильев. — Скучно дома, пошел к холостым. Я врач.
— А, привет! — узнал его Хрустов по встрече на вокзале, заулыбался. — Сразу бы так! Со мной в паре будете. Что лечите? Совесть лечите?
Леха-пропеллер пожал плечами:
— В больницу не ходим, извините. Строим ГЭС. А у вас безработица?
«Язвительные ребятишки, — подумал Васильев. — Хорошо бы с ними пооткровенничать».
— А это какой Васильев? — притворился он незнающим. — Инженер из шахтстроя? По-моему, приятный дядька.
— Та начальник стройки! — стал объяснять гулким, хохлацким голосиной Борис. — Не слыхал? Новый, такой высокий. Вроде грузина. Увидишь, посадят их усех! Разве это отдых? Куда хроши уходят? А где кино? Старье крутят. Чин-гач-гук-змей!.. А где дивчата? А хде книги? Телевизоры в общаге? Давай-давай-давай-давай! А обещали! Так нельзя.
Хрустов, язвительно кивая, подошел ближе. Сейчас откроет рот — и его не остановишь. Васильев уязвленно перебил:
— И что же? Ничего не изменилось?
— Изменилось, — мрачно буркнул Климов, стоя к нему спиной. — Изменилось, доктор, гоню свояка! Уборные построили в котловане, в горы не надо бегать.
— Как Алитет! — вставил Хрустов.
— Hy! — Климов прицелился. — Дуплет — на волю большой привет! Техники много пришло. А людям жить негде. Всего два дома сдали.
— И взяли на поруки! — снова влез радостно Хрустов. — Второй раз будут сдавать к первомаю. Что Спиноза говорил?..
Борис сделал отстраняющий жест рукой: мол, погоди со Спинозой.
— Начальство матом рухаться перестало, стыль руководства, ховорят, меняем. А по мне — это хуже, смотрит он на тебя, мовчит, а ты думаешь — що он на тебя имеет?! Уж лучше бы — честно, прямо, матом!
— По простому, по-нашему, на древнегреческом! — быстро вставил Хрустов. — Скажите «нет»?
