Ознакомительная версия.
Я позволила тогда увести себя в дом, как бы трудно мне не было идти, я все же покорно последовала за ним. Я шла рядом, как побитая собака, всхлипывая и вздрагивая от душивших слез. Дома я поднялась наверх и закрылась с Александром в своей комнате, я долго-долго плакала, прижимая мальчика к себе. Он так и не понял тогда, куда делись все люди из нашего дома, и почему мы вдруг остались одни. Но покорно сидел на моих коленях, и крепко обнимал своими маленькими ручонками, то и дело вытирая набегавшиеся слезы.
В то же день, когда всех увезли в Аушвиц, произошел еще один неприятный случай. К нам в дом нагрянул Рихард. Он был на взводе, явно чем-то встревожен. Он ходил по дому, словно тигр в клетке, яростно сверкая глазами. Я всегда знала, что он частенько срывал свою злость на наших служащих, оттого и старалась всегда следить за каждым его шагом в доме, чтобы по возможности предупредить побои. Но в тот день мне было не до него. Некого было больше защищать.
Рихард пришел к обеду. Я все еще сидела в своей комнате, всхлипывая на тоненьком плече своего воспитанника, когда услышала громкие крики, доносящиеся из гостиной.
— Свинья! Грязная свинья! Разве не учили тебя уважать немецкого офицера. — бешено орал Рихард.
Я оставила Александра и быстро спустилась вниз. В гостиной я застала картину: Януш сидел на полу закрываясь от сыплющихся на него беспорядочных ударов Рихарда, который с нескрываемым удовольствием пинал его ногами, бил руками, и при этом омерзительно ржал и орал. Януш не издавал ни звука, продолжая беспомощно поднимать руки, в надежде оградиться от нарастающей ненависти.
Я подбежала к Рихарду и со всей силы оттолкнула его.
Он обернулся на меня и его глаза загорелись жутким огнем. Во мне он вдруг увидел причину всех своих бед. Он явно был не в себе. Не разбираясь, кто перед ним, он успел замахнуться, и непременно ударил, если бы в гостиной не появился Генрих.
— Отойди от нее! — грозно рявкнул Генрих.
Рихард замер, рука его зависла над моей головой, но он не двигался. Выругавшись, он резко отшатнулся назад. Я поняла, что он был сильно пьян. Волосы его, всегда идеально уложенные, были взъерошены, а руки дрожали. Он раздраженно опустился на диван, запрокинул голову назад и проревел:
— Мы теряем наши позиции! Это конец!
Генрих строго посмотрел на меня, взглядом приказывая покинуть комнату. Я помогла Янушу подняться и мы вместе поспешили уйти. Крики из гостиной доносились еще очень долго, пока я обрабатывала Янушу синяки и ссадины. Позже все стихло и громко хлопнула входная дверь. Мы переглянулись. В доме воцарилась мертвая тишина, пугающая и уничтожающая своей безысходностью.
Через два дня мы покинули Варшаву. Я знала, что союзники наступают, отвоевывая взятые немцами города. Город за городом. Оставалось надеяться, что моих людей спасут раньше, чем закончится война.
Немцы продолжали отступать. В скором времени союзники вступят в Варшаву и тогда откроется страшная правда. Немцы активировались, но только не в обороне и защите позиций, а в уничтожении следов своих преступлений, тысячами истребляя свидетелей своих бесчинств. Это были массовые убийства тех, кто мог после окончания войны сказать правду, кто пережил все ужасы немецкой оккупации. Евреев осталось и так мало, но немцы жаждали уничтожить их всех до одного. Эта ненависть была слепой и безграничной. Они боялись за свои шкуры, а значит, понимали, весь ужас совершенных преступлений.
Наш скорый отъезд в Берлин, был не просто переезд — это было бегство.
Януша нам удалось вывезти с собой, несмотря на риск быть пойманными. Мне кажется, таким образом, Генрих пытался искупить свою вину за исчезновение наших служащих. Он видел, как я была к ним привязана, а я видела, как его терзает совесть. Я часто думала, что наших людей вывезли по его личному приказу, чтобы не столкнуться с проблемой переселения, хотя и старалась гнать эти страшные мысли прочь. Я смотрела на него и не хотела в это верить, но когда оставалась одна, не могла отогнать гнетущее чувство предательства. И в конце концов решила не думать об этом вовсе. Я привыкла к Генриху. Я уже не помнила своей жизни до войны, не помнила жизни без него и не знала жизни иной. Генрих стал моим единственным родным и близким человеком. Генрих и Александр. Мой светлый и родной мальчик, за спасение которого, я не уставала повторять Генриху: «Спасибо!». Я постаралась закрыть на все глаза. Начиная новую жизнь прошлое надо оставлять за спиной.
Мы въехали в Берлин. Город, поработивший половину Европы. Гордый, великолепный, могущественный, пугающий. Я с восхищением разглядывала высокие, средневековые здания и сердце мое наполнялось тоской. Темные дома, зеленые парки, красивые люди в дорогой одежде спешащие по своим делам, важно разъезжающие по улицам блестящие черные машины. Казалось этот город не знаком с тем ужасом, что творят его сыновья в чужих странах. Он продолжает жить своей жизнью. Война идет за его пределами. Он не знает ее истинного вкуса. Я не заметила, как по щекам потекли слезы. Генрих склонился ко мне и белоснежным платком поймал мою слезу, падающую с ресниц. Я вздрогнула и посмотрела на него.
— Скоро все закончится. — прошептал он, видимо боясь разбудить Александра. — И мы уедем в деревню. Там у меня дом. Александр пойдет в школу. У нас появятся дети. Все наладится, Анни. Скоро все наладится. Я обещаю.
Он говорил, так искренне, и я до сих пор не знаю, верил ли он сам в свои слова или просто хотел меня успокоить. Тогда я безумно желала верить его обещаниям. Я обняла его, и носом уткнулась в плечо, больно укололась обо что-то острое и отстранилась. Бросила невольный взгляд на Януша. Он сидел, сцепив руки на коленях, и нервно взирал по сторонам. Я видела, как дергается нерв на его правой щеке. Ему было страшно. Он чувствовал себя агнецом заявившимся в волчье логово. И уже не знал что было лучше, умереть там, в Варшаве, как многие его братья, или жить в вечном страхе здесь, в Берлине. Вот она страшная правда тех лет. Смогу ли я всегда закрывать на нее глаза?
Я посмотрела на Генриха. Он продолжал смотреть на меня таким же нежным взглядом, с тоскою и любовью. Я не выдержала, отвернулась и бестолково уставилась в окно. Больше я не плакала. Слезы высохли сами. Дальше мы ехали молча.
В Берлине мы разместились на окраине города, в красивом особняке Генриха, принадлежавшем его семье еще до войны. В доме служили только немцы, все они были истинными нацистами, и мне первое время не хватало того домашнего уюта, что царил в нашем доме в Варшаве. Я часто грустила, вспоминая, как мы с Евой пекли пироги, или украшали дом к Рождеству. Как весело проводили время, пока Генрих был на работе. Сердце протяжно ныло, и тянуло неприятной болью. Там, в Варшаве, среди своих обреченных друзей, я была своей, изгнанницей, отшельницей, одинокой узницей, такой же как они. А здесь, в чужом городе в чужом доме, мне приходилось играть роль надменной хозяйки. Служащие ждали моих распоряжений, и часто разочарованно кивали головами, когда я не знала как себя вести.
На Януша они все смотри презрительно, но предпочитали молчать. Их пугали даже его пальцы. Они каждый раз дергались и шарахались в сторону, когда видели как он что-то делает изуродованной рукой. Но несмотря ни на что, я за него не волновалась. Его положение в доме осталось прежним: он ел и спал в своей маленькой комнатушке, расположенной в помещении прежде служившим чуланом. Днем занимался с Александром. И передвигался по дому тихо, словно призрак. Только однажды Ханна, наша экономка, не скрывая своего отвращения поинтересовалась у Генриха:
— Неужели вы не в состоянии найти для мальчика другого учителя, чистой расы?
На что Генрих ответил:
— В Варшаве, моя невеста и мальчик привязались к этому субъекту, я не могу так открыто наплевать на их чувства.
Ханна успокоилась, немцы всегда были хорошими семьянинами, она знала это. Больше она не спрашивала, хотя изредка бросала гневные взгляды на Януша, не скрывая своего презрения и отвращения, при возможности не упуская случая оскорбить его грубым словом. Надо отдать должно терпению и воспитанию Януша, он никак не реагировал на ее злобные нападки. И лишь печально улыбался в душе прощая ее невежество.
Дни шли. Поражение Германии, несмотря на оптимистические прогнозы, было не за горами. Это чувствовалось во всем, в настроениях старшего офицерского состава, в их ужесточенных мерах в отношении евреев, советских военнопленных и даже своих же соотечественников, подозреваемых в антигитлеровском настроении. Не имея возможности обрушивать ярость на противника, ярость обрушилась в замкнутом кольце страны. Шли аресты, погромы и разбирательства. Предателей видели в каждом.
Войска, сражающиеся за Великую Германию на чужих землях, уже не думали о своих идеях и не наступали, могущественная, бесстрашная, великая и непобедимая немецкая армия, стараясь удерживать оборону на уже завоеванных территориях, начала свое позорное отступление.
Ознакомительная версия.
