Игорь Аверьян - Из глубины багряных туч

После душа я облачался в свою всегдашнюю одежду (пока спал, она чудесным образом объявилась в спальне, вычищенная и выглаженная). Ни одной мысли не было в моей счастливой голове - кроме тупого восторга, что я в доме лорда Л. провел потрясающую ночь любви с его внучкой, нежной, пылкой дивой Дженнет. В дверь постучали. Появилась дива - сиятельно счастливая, ласковоглазая; не в хитоне любви, а в деловом строгом темно-бордовом костюме: приталенный пиджак, узкая юбка с разрезом...

В руках она держала - не за ручку, а несла двумя руками, как драгоценность или младенца, - потертый портфель старинного покроя, из крокодиловой кожи. В кожаном кармашке рядом с его застежкой белела картонка; взяв протянутый мне портфель, я разглядел: эта была визитная карточка лорда Л.

– Это - тебе, - сказала Дженнет. - По завещанию, оглашенному нотариусом в присутствии свидетелей. Смотри, тут написано...

На оборотной, пустой, стороне визитки стояло выписанное старчески-корявым почерком: "For Mr. Prof. Artem Timakov. Moscow. Russia".

Я, пораженный, пролепетал:

– Что это? - и хотел открыть застежку, но наткнулся на сургучную печать.

Дженнет ответила:

– Это твое наследство. Портфель вписан на твое имя в завещание, которое дед составил за неделю до своего исчезновения. Сейчас мы съездим к моему нотариусу, где ты распишешься у него в приеме наследства. Вступишь во владение... А потом поедем завтракать. Пошли вниз, там Маргрет накрыла нам кофе.

Утро было солнечным, теплым не по-осеннему, и ничто не напоминало о вчерашней странной буре; кофе был накрыт в саду, на террасе, заливаемой солнцем.

После кофе Дохляк отвез нас в Батсуотер, где в сдержанно-роскошном офисе нотариуса величественный джентльмен отобрал у меня портфель, внимательно осмотрел печать, едва ли не понюхав ее, и сунул мне подписать какую-то бумагу; я подписал; после этого портфель мне торжественно вернули со словами, из которых я не понял ни одного: джентльмен не озаботился перейти с сомерсетширского произношения на человеческий английский.

Дженнет сияла. Мы завезли портфель в мой номер в отеле (там стоял все тот же неистребимый запах) и вернулись в Ходдесдон-хаус.

Мне не терпелось, конечно, заглянуть в портфель, но Дженни не хотела меня отдавать деду, и мне пришлось подчиниться.

На гору мы отправились пешком.

Напоенный хвоей воздух в густом нерасчищенном ельнике сопротивлялся вдыханию, и я моментально сбился на одышку, но Дженнет двигалась легко, как девчонка, словно подъем, весьма крутой, был ей нипочем. Она успела дома переодеться в джинсы, свитер и кроссовки. Собрав волю, я запретил себе отставать и, преодолевая сбитость дыхания, упрямо шел за нею шаг в шаг. Вскоре дышать сделалось легче; ельник редел, и между елей завиднелись дубы и осины; в неподвижном воздухе пахло влажной землей. Над вершинами деревьев и меж стволов сквозило синее небо. Длинные ветки орешника и ежевики тихонько раскачивались в задумчивых замшелых зарослях, куда не достигал солнечный луч... Наконец, мы миновали лес и достигли вершины.

По обе стороны от гряды Калфридж расстилались темно-изумрудные пажити, пустынные в эту осеннюю пору - от подножия гряды до черно-синих лесистых всхолмленностей на горизонте; там и сям живописно краснели аккуратные россыпи черепичных крыш деревень. По правую руку, на юго-восток, далекий лес загораживался разноцветной панорамой кварталов Батсуотера с вознесшимся к небесам черной готической иголочкой Cloch Tawer. Чистейший воздух, напоенный запахами мокрой земли и травы, лился в легкие; даже голова кружилась.

Я обнял Дженнет, привлек ее к себе, и она податливо и доверчиво прильнула ко мне. У наших ног, расталкивая осенне-бурую заросль елового леса на склоне Калфриджа, меланхолически белела сфера купола Ходдесдон-хауса: будто инопланетный корабль в некие времена тихо опустился здесь и с тех пор ждет, ждет... чего-то - или кого-то.

Между тем уже небо закрылось облаками, но было тепло - как это иногда случается в тихие пасмурные осенние деньки, которые целительно томят душу то ли надеждой, то ли тоской по несбывшемуся.

Таверна "Белый теленок" помещается на самой оконечности гряды Калфридж, практически на утесе, нависшем над Океаном; далекий и тихий уголок Европы.

Мы сидели у большого окна за столом с чистой белой скатертью. На беленых известью сводчатых стенах висели олеографии и гравюры с видами окрестностей.

За окном расстилался серый Океан, зыбящаяся плоская поверхность которого проступала сквозь быстро редеющую туманную дымку, и виднелась часть берега и долина - Ходдесдон-вэлли.

Мы с Дженнет завтракали классической яичницей с беконом. Когда нам принесли чай, туман над Океаном разошелся, но вскоре полил дождь, с каждой секундой все пуще; по стеклу потекли густые слезы.

Дженнет позвали к телефону.

– Звонили из отеля, - сообщила она, на свой манер чуть наклонив голову к плечу. - Приехал некий мистер Арбутов из Парижа, который разыскивает тебя. Он звонил тебе по сотовому, но ты, наверное, оставил его в доме?.. Я попросила портье передать ему, что я приглашаю его на обед сюда к шести часам после полудня и вышлю за ним Питера на кэбе. Я хочу день провести с тобой tкte-а-tкte...

_______________

Савва Никифорович Арбутов, веселый русобородый гигант, человек-гора, доцент моей кафедры и мой первый и самый талантливый ученик - прекрасный математик от Бога, но в жизни шалопай и авантюрист. Спокойное бытие университетского доцента не по нему; неуемная натура его осложняет жизнь и ему, и мне. Например, он дважды пропадал: один раз, еще при коммунистах, он вдруг бросил науку и подался на ипподром, затем поступил в духовную академию в Сергиевом Посаде (тогда еще Загорске), откуда его выгнали на первом же курсе за пьянство, драку и подделку каких-то документов; и с ипподрома его турнули и едва не возбудили уголовное дело (слава Богу, что ипподромные мафиози не убили его: могло и такое быть; он ехал не так, как им было нужно и как ему было велено: свою игру какую-то затеял, дерзкий безумец); тогда мне стоило громадных трудов уговорить правоверное и добродетельное университетское начальство согласиться на его возвращение на кафедру доцентом. Во второй раз он исчез уже в новые времена: не предупредив никого, ввязался в кругосветное путешествие на воздушных шарах с командой таких же, как он, авантюристов; они долетели до Китая, на территорию которого рухнули незапланированно; там их арестовали за неверно оформленные визы; при аресте он оказал сопротивление и полгода провел в китайской тюрьме; когда он опять появился на кафедре - ободранный, но веселый и в прекрасном настроении, - я не смог ему отказать, и он возобновил свое доцентство... Савва был жаден до жизни, ему тесно жилось в кругу рутинных проблем, его натура и дух алкали постоянной экспансии новых областей бытия: все равно в чем - в профессии ли, в знакомствах, в занятиях, в образе жизни... Он выучил четырнадцать языков, например. И не пожалел на это времени! На кой черт, спрашивается, ему четырнадцать языков? Среди них турецкий, португальский, ретороманский, люксембургский и несколько наречий - баварский диалект зачем-то освоил, шотландский, уэльский... Да, Савва Арбутов неожиданный человек, как неожиданны все подлинные математики. Человек, мыслящий и действующий стандартно, не может быть математиком уже по определению.

Дженнет договорилась с хозяином таверны, что его повар приготовит нам обед, а сын его будет обслуживать нас за обедом в Ходдесдон-хаусе. Хозяин, мясистолицый улыбчивый дядька лет шестидесяти в безупречно белой униформе, с двумя рядами блестящих черных пуговиц на бравой груди, многословно уверил нас, что он все сделает на высшем уровне. На главное блюдо Дженнет заказала телячий ангус - жареную телятину под сомерсетширским луковым соусом, тем самым подписав приговор одному из телят на ферме мистера Ридденсхаммера.

Мы еще пили кофе, когда мистер Ридденсхаммер-младший, упитанный, как кабанчик, уже завел свой пикап и покатил на рынок в Батсуотер за провизией к нашему обеду.

– Философия есть двух родов. Философия первого рода постигает истину рационалистически, упорным кротовьим трудом разума. Философия другого рода достигает истины поэтически, с помощью вдохновенного лирического прорыва, изрекла Дженнет. Ее лицо раскраснелось от бургундского из шестьдесят пятого года, а русалочьи смарагдовые глаза блестели так, что в параболическом сфероиде столовой, просторной, как храм, казалось, струились изумрудные ручьи.

Савва, по своему обыкновению, немедленно заспорил. К черту поэзию; не лирический прорыв, а божественное озарение. Только им познается подлинная истина. Истина же, достигнутая разумом, не истина, а суррогат. Даже тупица Маркс, и тот знал, что разумом истину не постигнешь, разве только часть ее, за которой скрывается другая часть, за той - еще другая и так далее, и так далее; познавая истину разумом, впадаешь в дурную бесконечность; тогда как через озарение можно все эти ступени познания промахнуть одним скоком!..