Наверное, у нее, у этой девушки, — кажется, ее зовут Марина, — тоже есть горе, причиненное войной. Конечно, есть. У кого его сейчас нет? И Петров, и Гриша Орлов, и многие другие, кого он знал, переживают то же, что и он. Но от этого жизнь не утрачивает главной своей прелести — любви.
Любовь к родине, к борьбе, любовь женщин и мужчин не исчезает, наоборот, она делается выше, чище. Как он раньше не понимал этого? Он хотел жить только для мести за свое поруганное счастье.
Он оделся и вышел на кухню. Там по-прежнему горела лампочка со стеклом, заклеенным обгоревшей бумажкой. Сколько времени прошло с тех пор, как они ушли отсюда? Наверное, немного. Вон еще у порога темные пятна от растаявшего снега, что Марина принесла на своих валенках. Прикурив от лампочки, он сел на табуретку около кухонного стола. Пурга гудела за окном, тихонько, но упорно постукивая ставней, как настойчивый посетитель, давая понять, что он не уйдет так просто.
Корнев не мог больше оставаться в бездействии. Надо идти, надо что-то делать. Стараясь не шуметь, он надел свой белый армейский полушубок, шапку и тихо вышел из дома. Пурга сразу подхватила его, накручивая вокруг серое свое месиво из снега и ветра. Вырываясь из одного смерча, он тут же попадал в другой, но продолжал идти, упрямо преодолевая снеговые налеты и удары ветра.
Так же, наверное, шла сейчас она, та девушка, прикрывая лицо платком и глядя вперед жесткими глазами. Да, какие у нее глаза — голубые или черные? Конечно, это не имеет никакого значения. Она смотрела на него несколько секунд, и этого оказалось довольно, чтобы ворваться в его сердце, опустошенное горем и злобой.
У них общее горе. Горе всей страны. Иначе быть не может. Надо идти, как пошла она, надо делать, нельзя сидеть. Нельзя успокаиваться.
В снежной мгле он столкнулся с человеком. Тот, придерживая шапку рукой, шел, пробиваясь сквозь взбесившийся снег, и ударился в плечо Виталия Осиповича.
Узнав лесоруба Тараса Ковылкина, Виталий Осипович махнул ему рукой. Они пошли рядом.
— Я к вам иду! — кричал Тарас, склоняясь к плечу инженера. — Это верно, что она ушла?
Корнев повернулся к своему спутнику. Снежный поток ударил в глаза. Он поспешил снова подставить ветру спину и, не отвечая, продолжал путь. Оцепеневшие от стужи, занесенные снегом лесовозы напомнили ему военные поля и дороги, где так же стыли в снегах трупы машин.
Отыскав дверь, они вошли в темный гараж. Здесь стояли две машины. На крыле одной горел керосиновый фонарь, освещая руки человека, который ключом отвинчивал что-то в моторе.
Корнев узнал Гришу Орлова. Шофер солидно, явно подражая своему приемному отцу, поздоровался и доложил, что эти газогенераторы всегда забиваются от копоти, но он от своей машины не отступится. Сегодня прочистит все и вообще он ручается за нее: до конца войны дотянет. Сейчас фашистов здорово бьют и скоро добьют. За это он тоже ручается.
— Вы, товарищ Корнев, много этих фрицев побили?
Поговорили о фрицах, о войне, о вражеских городах, занятых нашей армией, и еще раз о машине. И тут Корнев вспомнил о Тарасе Ковылкине. С того дня, когда они вместе валили лес, у них сразу установились приятельские отношения. Что-то он говорил про Марину.
Лесоруб, прихрамывая, прошел за Корневым в его КП. Только сейчас Виталий Осипович заметил хромоту Тараса и спросил, что с ногой.
— Да это давно, — рассеянно ответил Тарас. — Еще с финской. Отморозил обе ноги. Вот и воюю в тылу.
Виталий Осипович зажег коптилку.
Тарас сел напротив технорука, достал кожаный кисет, и они, свернув из газетной бумаги самокрутки, закурили.
Вьюга гудела за окном.
Тарас сказал:
— А они в тайге. Идут.
— Идут, Тарас.
— И она с ними. Не надо ей-то.
Корнев изумленно и строго глянул на Тараса. Тот, разглаживая кисет своей большой рукой, смотрел куда-то себе под ноги. Он был похож на человека, который ничего не видит, прислушиваясь лишь к тому, что происходит в нем самом.
— Нельзя так рассуждать, когда надо помочь человеку, — ответил Виталий Осипович, думая о Марине. Вот Тарас тоже думает о ней и, вероятно, с большим на то основанием.
Так, думая об одном и том же, они докурили самокрутки. Никто не спешил начать разговор.
— Закурим, Тарас, — предложил Виталий Осипович, вынимая свой кисет, фронтовой подарок, — еще раз закурим.
Не торопясь, скрутили папиросы. Вспыхнул огонек зажигалки.
— Интересная у вас машинка, — хмуро сказал Тарас.
— Подарок. В лазарете получил. На память.
Дымок слоистым облачком поднимался к потолку. Виталий Осипович спросил, кивнув головой на окно, завешанное снежной мглой:
— Надолго, как думаете?
Глядя в пол, Тарас хмуро ответил:
— А кто ж знает.
Снова замолчали. «Что ему надо? Зачем пришел ко мне?» — подумал Виталий Осипович.
Может быть, этот парень тоже носит в себе, в сердце своем, какую-нибудь беспокойную боль? Но Тарас очень сдержан, замкнут, подтянут, словно в строю.
Заговорили о фронте. Тарас прослужил в армии два года, воевал один месяц. До армии учился, валил лес на Каме и гонял плоты. Родителей не знает, вырос в детском доме, а еще раньше беспризорничал. Учился немного, семилетку кончил, собирался в техникум, но война смешала все планы и загнала его сюда, в северные леса. Положим, это не так далеко от Камы.
— Что ж здесь? — спросил Виталий Осипович. — Здесь тоже работать можно. Здесь надо работать, Тарас.
Тарас ответил, не поднимая головы:
— Я и работаю.
Он шевельнул своими широкими ладонями с крепкими пальцами, давая понять, что с такими руками он вполне надеется на себя.
— Это правильно, Тарас, рабочему человеку везде хорошо. Вы с Мартыненко знакомы?
— Видел летом на слете стахановцев. Тогда он ничем особенным не отличался.
— А теперь отличился?
— Ну не всем же, — неопределенно ответил Тарас и вздохнул. Вздохнул и Виталий Осипович:
— О чем зажурился, солдат?
— Это никакого отношения, к делу не имеет, товарищ Корнев, — поднял вдруг голову Тарас. — У каждого своя болезнь.
— С болезнью к доктору идут. А вы ко мне пришли.
Виталий Осипович внимательно посмотрел на лесоруба. Нет, не тяжесть горя лежит на его сердце. Тарас чего-то не понимал. У него был вид человека, которому задали неразрешимую задачу. Широкой ладонью он сдвинул голубую кубанку на затылок.
— А они все еще идут, — сказал он вдруг.
— Вы за нее беспокоитесь?
Тарас помрачнел, трудно дыша, ответил:
— Это к делу не относится.
— Ну ладно, Тарас. Потолкуем о деле. Я с вами хочу говорить как старший товарищ, как член партии.
— Я беспартийный.
— Мы с вами фронтовики, — не слушая возражений, продолжал Корнев, — кроме того, оба — лесорубы. Надо отвечать Мартыненко. Его метод работы вам известен?
— Известен, — досадливо отмахнулся Тарас. — Ничего мудреного нет. В тайге все методы на горбе держатся. У кого хребет здоровый, тот и прав.
— Не нравится мне этот разговор о хребте, Тарас. Недостойный разговор. Вот кончится война, в лесу как на заводе будет. Да и сейчас можно много нового придумать. Вы опытный лесоруб, не может быть, чтобы вы о работе не думали. Что же, у вас и мыслей никаких нет?
Тарас усмехнулся, шевельнул могучими плечами.
— Должно быть, есть.
Виталий Осипович встал из-за стола и подошел к лесорубу, отчужденно сидевшему на табуретке.
— Вот ведь какой вы, Тарас. Сила есть, и голова на плечах тоже есть, а простой вещи не понимаете. Одной силой не проживешь. Думать надо. Хребет у Мартыненко не железный, а он по четыре да по пять норм дает. Вот и скажите, в чем дело?
Он ходил по тесной комнатке, а Тарас скучным голосом говорил:
— Я к Мартыненко кланяться не пойду. Мне и не надо это. — Хмуро помолчав, он тоскливо поглядел в окно и вдруг пошел к двери.
— Счастливо оставаться.
— Подождите, Тарас.
Открыв дверь в гараж, Тарас через плечо взглянул куда-то в потолок.
— Вам из армии уходить, с фронта легко было? — спросил он.
И Корневу показалось, что Тарас открыл перед ним ту непонятную тоску, которая все время сковывала его волю. Он подошел к лесорубу, положил руку на крепкое его плечо и задушевно сказал:
— Нелегко, Тарас. Очень нелегко. Так же, как и всем.
Он потянул его к себе и закрыл дверь.
— Хотите, я расскажу, почему я вынужден был уйти с передовой? Как солдат солдату.
Трудно рассказывать спокойно о своем горе, перед которым отступил, теряя мужество. Перед врагом не отступал, а вот горе заставило поднять руки. Стыдно признаваться в этом, но, если признаешься, легче подавить горе, заставить себя служить интересам дела, которое надо поставить выше всего, выше личных неурядиц.
