Капитан направился к бару.
– Квигли – мой знакомый, – заявил он, – едва ли я назвал бы его другом. – И, смешивая нам виски с водой, он спросил, не поворачиваясь ко мне, возможно, чтобы я не увидел в его взгляде тревоги: – А как Лайза?
Не думаю, чтобы кто-либо мог поставить мне в вину то, что я не сказал тогда простой правды: «Она умерла», и, пожалуй, как раз тогда я принял рискованное решение оттянуть по возможности разговор о ее смерти.
В конце концов, я ведь ничем не был обязан Капитану. Разве я интересовал его сам по себе, а не просто потому, что был ребенком, которого он смог дать Лайзе, так как собственного иметь она не могла? Но я отлично понимал, какие меня ждали трудности. Я ведь понятия не имел, как часто она ему писала и чем мне объяснить ее молчание. Я знал, что рано или поздно правда выплывет наружу, но прежде надо благополучно утвердиться в этом незнакомом мне мире, а уж потом говорить Капитану, что я ему солгал.
Я сказал:
– Да не очень.
– То есть?
– Пустяковый несчастный случай. Ее сшибло машиной. По пути в булочную. Пришлось отвезти ее в больницу.
– Что все-таки с ней случилось?
Я изложил ему видоизмененную версию правды, умолчав о последующем.
– И ты прилетел сюда, а ее оставил одну в больнице?..
Я чуть не сказал ему: «Она же привыкла быть одна», но вовремя сдержался, а он добавил:
– У нее ведь никого, кроме тебя, нет.
Я вспомнил, что она не писала ему о моем дезертирстве из боязни встревожить его, да и не хотела вынуждать его вернуться. Поэтому я продолжал осторожно лгать.
– Она настаивала, чтобы я поехал. Дала мне денег на билет, потому что сама не могла поехать. Она собирается вылететь следом. Как только врачи дадут добро.
Ложь и умолчания множились, и я уже не мог остановиться.
– Но я и не ждал ее. Я же написал, чтобы она пока не приезжала. Подождала еще немного. Из-за осложнений.
– Она считала, что я могу быть вам полезен.
– А мне не выносима мысль, что она там в больнице – беспомощная и одна.
– Она, наверное, теперь уже вернулась домой.
– Да. В свой так называемый «дом». В этот мрачный подвал.
– Она была там счастлива. По-своему. Жила ожиданием, когда вы вернетесь.
– Благодарение богу, у нее был ты, но вот сейчас… Ах, если бы я мог сесть на ближайший самолет и вернуться в Европу, но я не могу. Я обещал… Возможно, через месяц я буду волен распоряжаться собой – я в этом почти уверен, – но месяц – это чертовски долго для больного и одинокого человека. – Он сделал большой глоток виски. – Но ведь за хлебом всегда ходил ты. Где же ты был, когда произошло несчастье?
– На работе.
– Ах, да, конечно. Ты же получил место в газете. Она писала мне, как она рада, что ты не болтаешься весь день без дела. Ей нравилось ждать тебя домой вечером.
До той минуты мне ни разу не приходило в голову, насколько мы оба обманывали его. Совместными усилиями мы вырыли яму, более глубокую, чем любая могила, и запрятали в нее правду. Но была правда, которую рано или поздно придется откопать, – правда о смерти Лайзы. Не может же она до бесконечности не отвечать на его письма. Я выпил, но виски не помогло мне решить эту задачу.
Капитан налил себе вторую порцию виски.
– Чай я больше не пью, – сказал он, – да я никогда его и не любил. Чай для меня связан с одним-единственным местом на свете – ее домом. – Думается, он пытался таким путем разрядить напряжение, которое возникло между нами и которое он, по всей вероятности, объяснял различием наших тревог, а может быть, даже и изменением нашего статуса по отношению друг к другу. Не было больше взрослого мужчины и мальчика – он стал стариком, а я перестал быть маленьким мальчиком. Он спросил: – Что ты думаешь об этом Квигли?
– Я не сумел его раскусить. Да и непонятно мне, почему вы именно его попросили встретить меня.
– Пабло ведь почти не говорит по-английски, а твой испанский я считал… ну, словом, мы тоща недалеко ушли в его изучении, правда? А Квигли мог по крайней мере немного объяснить тебе, что к чему.
– Он ничего мне не объяснил.
– Я имел в виду – про отель, этот номер, про счет, на который следует все записывать, и что надо есть в этом дикарском городе. Сам я не мог тебя встретить. У меня было важное дело. Я им там требовался.
– Кому – полиции? – спросил я с единственным намерением пролить свет на непонятное прошлое, которое я и Лайза делили с ним.
– О нет, теперь у меня осложнения не с полицией.
– Но осложнения все-таки есть?
– Они всегда есть. И я не боюсь осложнений. Жизнь ничего бы не стоила без них. Теперь, когда я вернулся, тебе, к сожалению, придется спать на диване.
– Я же привык к дивану в Кэмден-Тауне. И тот был не такой удобный.
– Надеюсь, на этот раз у тебя есть пижама.
Я был рад, что и он вернулся мыслью к тому далекому прошлому, о котором я писал. В этом прошлом не было ловушек, которые надо обходить, и каждый из нас мог свободно говорить с другим.
– Слава богу, она не оранжевая, – сказал я.
– В ту первую ночь тебе пришлось примириться с оранжевой.
– Как только в доме все затихло, я стянул пижаму и лег голышом.
– А ее, наверно, смял как следует, чтобы Лайза не заметила.
– Даже основательно порвал. Чтобы после стирки не пришлось снова надевать.
– Да, я помню, Лайза очень рассердилась, потому что мне пришлось покупать другую пижаму. Значит, не я один жил двойной жизнью – ты начал так жить еще раньше, чем я.
– Но вы и продолжаете так жить, – сказал я. – Чем вы все-таки занимаетесь?
– Я не уверен, что тебе небезопасно знать об этом.
– Небезопасно?
– Для нас обоих.
– А мистер Квигли знает?
Я намеренно вставлял слово «мистер», говоря о Квигли. Тем самым я как бы отделял себя от него. Выражал ему презрение.
– О, он очень хотел бы знать, но никогда нельзя доверять журналисту, если, конечно, Квигли – журналист.
– Так я ведь тоже всего неделю тому назад был журналистом.
– Но не журналистом типа Квигли, надеюсь.
– А какого типа журналист мистер Квигли?
– Он именует себя корреспондентом по финансовым вопросам, но жаден до любой информации. И я не уверен, что он всегда использует ее для своей газеты. С этого человека нужно глаз не спускать.
– И вы хотите, чтобы я этим занимался? Именно эту работенку вы имели для меня в виду?
– Пожалуй. Вполне возможно. Кто знает? Но сейчас слишком поздно толковать об этом, к тому же мы оба устали. Давай выпьем еще по одной и ляжем спать. Во всяком случае, ты можешь ложиться. А я сначала напишу Лайзе и сообщу, что ты благополучно долетел.
На секунду мне показалось, что он проверяет меня, хочет посмотреть, как долго я протяну со своей ложью, делая вид, будто она жива, но все это, конечно, были мои домыслы! Он добавил:
– Я всегда стараюсь писать ей перед тем, как лечь спать, – даже если потом и не отсылаю письма. Когда день кончился, я могу забыть о моих осложнениях и думать только о ней.
И под скрип его пера я наконец заснул.
Случай – по крайней мере так я думал в то время – на другой же день свел меня с мистером Квигли. Когда я проснулся, кровать Капитана была уже пуста, а на стуле возле нее лежало письмо к Лайзе, незапечатанное и без марки: возможно, он намеревался дописать его вечером, после своих дел – каких дел? – или не думал отправлять вовсе. Меня тотчас потянуло прочесть его – я совсем недавно прочел столько писем Капитана, что мог почти предугадать содержание этого письма. В нем, конечно, будет все та же сентиментальная чушь. И все же, немного гордясь собою, я воздержался от чтения. Это как бы чуточку уменьшало мою вину за главную ложь.
Не успел я выйти из отеля с единственной целью убить время, как увидел мистера Квигли, шедшего в мою сторону. Поскольку целых четыре банка находились всего в ста ярдах оттуда, подобная встреча была легко объяснима – да, собственно, именно так и объяснил ее мистер Квигли.
– Немного снял со счета на расходы, – сказал он, – в том числе и для вас.
– Для меня? Не понимаю.
– Хочу дать вам весьма скромный аванс.
– За что?
– Вы можете помочь мне информацией – я пишу статью для моей газеты.
– Не вижу, каким образом.
– Ну, как один журналист другому.
– Это имеет какое-то отношение, – я помедлил, прежде чем назвать имя, – к мистеру Смиту?
– Не прямое.
– Извините, – сказал я ему, – тут я вам не помощник. – И, не взяв у него денег, в прескверном настроении пошел прочь.
Описывая все это, я начинаю понимать, что в моем повествовании есть серьезный пробел. Я же все-таки должен был почувствовать горе по поводу смерти Лайзы. Все эти годы со времени моего неожиданного появления вместе с Капитаном у Лайзы она исправно заменяла мне мать, проявляя, казалось, естественную привязанность, а при случае и естественное раздражение – причем куда более искусно, чем моя тетка. И я не могу пожаловаться, что мне было у Лайзы плохо. Капитан считал, что ей был нужен ребенок – для полноты счастья и чтобы она не страдала от одиночества во время его долгих отсутствий. Возможно, он поступил неверно – возможно, он лишь взвалил на нее дополнительное бремя ответственности. Но разве может человек быть уверен в том, что чувствует другой? Лайза, бесспорно, никогда не относилась ко мне как к своей собственности, и я даже ребенком, наверное, ценил это, хотя и бессознательно. Это-то ее отношение и позволило мне без зазрения совести вырваться на свободу, когда пришло время стать самостоятельным, – правда, я продолжал разыгрывать из себя покорного сына и навещал ее раз в неделю, если не подворачивалось ничего более заманчивого. И вот сейчас я обнаружил правду: в моем повествовании был пробел. Когда мне сказали в больнице, что Лайза умерла, я ничего не почувствовал – как не чувствовал ничего, когда расставался с нею после очередного еженедельного визита и шел к себе, в свою однокомнатную квартирку в Сохо. Если в связи с ее смертью у меня и возникло какое-то чувство, это было чувство облегчения: больше не надо выполнять свой долг.
