— Ну, он псих.
— Нет, совсем не псих. Молодой он, но не псих.
— Кому какое дело, спал он с белой девкой или нет? Подумаешь, достижение, с ними всякий может переспать. Нашел чем хвастаться. Кого это волнует?
— Белых подонков.
— Значит, они еще психовее его.
— Конечно. Только они живые психи, а он мертвый.
— Ладно, ну его куда подальше, Тилла. Думать сейчас нужно обо мне.
— Я тебя правильно понял друг?
— Вообще да. Но я не то хотел сказать. Я…
— Что же с тобой случилось? Тебе не нравится твое имя?
— Да. — Молочник прислонился головой к задней стенке кабинки. — Да, мне не нравится мое имя.
— Дай-ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.
Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.
— А почему мы не можем получить все как положено?
— Нам именно так и положено — как придется. Пошли. Я отведу тебя домой.
— Нет. Не могу я идти домой.
— Домой не пойдешь? А куда же?
— Можно я переночую у тебя?
— Брось, ну ты же знаешь, как я живу. Одному из нас придется спать на полу. К тому же…
— Я лягу на полу.
— К тому же ко мне может заявиться подружка.
— Без дураков?
— Без дураков. Вставай, пошли.
— Я не пойду домой. Ты меня слышишь, Гитара?
— Так мне что, тебя к Агари отвести? — Гитара поманил официантку.
— К Агари. Да… да. Солнышко мое, Агарь. Хотел бы я знать ее имя.
— Ты его только что сказал.
— Я фамилию имел в виду. Как фамилия ее панаши?
— Спроси у Ребы. — Гитара уплатил по счету и помог Молочнику дойти до двери. Па улице за это время стало ветрено, похолодало. Гитара съежился и энергично задвигал руками, чтобы согреться.
— Вот уж у кого не надо спрашивать, так это у Ребы, — сказал Молочник. — Реба и своей-то собственной фамилии не знает.
— Спроси у Пилат.
— Да. У нее я спрошу. Пилат знает. Она хранит свое имя в той идиотской коробочке, что у нее вместо серьги. Свое и имена всех прочих. Готов поспорить, там и мое имя хранится. Надо будет узнать у Пилат. А ты знаешь, как отец моего старика заполучил свою фамилию?
— Нет. Как он ее заполучил?
— Ему ее придумал один белый подонок.
— Да ну? И он даже не стал спорить?
— Нет, не стал. Как овца: поставили ему клеймо, а он и не смекнул. Захотел бы кто его убить — убил бы.
— На кой? Он ведь и так Помер.
Он снова покупал подарки к рождеству в магазине Рексолла. Он все тянул и тянул до последнего дня: сходить раньше в магазин и подобрать покупки с толком у него не было ни сил, ни охоты, уж очень он размяк. Тоска, которой он слегка прихварывал на первых порах, захватила его полностью. Делать ему ничего не хотелось, разговоры перестали увлекать. Предпраздничная суета домашних казалась фальшивой, унылой. Мать, как перед каждым рождеством, ужасалась несусветным ценам на рождественские елки и масло. Можно подумать, в этом году елка будет чем-то отличаться от всех предыдущих — ветвистая махина, водруженная в углу и увешанная украшениями, которые мать хранит с детства. Можно подумать, ей в этом году удастся испечь съедобный фруктовый торт и хорошо прожарить индейку. Отец роздал им всем конверты с различными суммами денег, и у него даже мысли не мелькнуло, что им, может быть, для разнообразия хочется, чтобы он сходил в универсальный магазин и сам выбрал подарки.
Молочник справился с делом быстро, да и подарков он купил немного. Одеколон и пудру для Магдалины, называемой Линой; прессованную пудру для Коринфянам; матери — пятифунтовую коробку шоколадных конфет. Отцу — бритвенные принадлежности. Все это он провернул за четверть часа. Единственной проблемой был подарок для Агари. Самое главное, он совсем не был уверен, что собирается еще долго с ней встречаться. Он редко водил ее куда-нибудь, кроме кино, и никогда не ходил с ней на вечеринки, на которых люди его круга танцевали, веселились и флиртовали. Все его знакомые знали про Агарь, но не считали ее настоящей подружкой Молочника, официальной, признанной, то есть такой, на которой можно жениться. Из всех женщин, за которыми он ухаживал «всерьез», только две сердились на него за связь с Агарью, остальные не считали ее соперницей.
Сейчас, когда они встречались уже больше двенадцати лет, она ему порядком надоела. Ее странности не представлялись теперь пикантными, а поразительная покладистость, с которой она ему отдавалась, перестала казаться величайшим благом, и его уже сердило, что Агарь ничего не делает, чтобы он этого блага добивался, преодолевал преграды и трудности ради него. За это благо не приходилось даже платить. Оно было таким доступным и изобильным, что утратило всякую прелесть. Агарь перестала его волновать, и при мысли о ней кровь не бурлила у него ни в голове, ни в сердце.
Она была как третья кружка пива. Не первая, которую пересохшая глотка впитывает чуть ли не со слезной благодарностью; не вторая, усугубляющая и продлевающая удовольствие, полученное от первой. Третья кружка, которую пьешь, потому что она перед тобой стоит, и потому что вреда она принести не может, и потому что не все ли равно?
Возможно, конец года — самое подходящее время, чтобы прикрыть эту историю. Перспектив она не сулит никаких, он же разленился, как медведь, которому достаточно засунуть в дупло лапу, чтобы зачерпнуть целую пригоршню меду, и потому он утратил проворство своих собратьев, вынужденных лазать по деревьям и спасаться от пчел, зато они хранят воспоминание о том, как увлекателен поиск.
Он ей, конечно, купит что-нибудь на рождество, что-нибудь приятное на память, только не из тех вещей, которые могут навести на мысль, будто он решил на ней жениться. Вот, скажем, украшения для платья из полудрагоценных камней. Ей они, наверное, понравились бы, но они меркнут в сравнении с бриллиантовым кольцом, которое носит за пазухой Реба. Дамские часики? Она на них глядеть не будет. Рассматривая разложенные в стеклянной трубке часики, он заметил, что начинает сердиться. До сих пор ему не приходилось ломать себе голову, выбирая для нее подарок. Все предыдущие годы на рождество он просто-напросто останавливался на чем-то (или предоставлял это сестрам) из длинного списка предметов, названных на этот случай Агарью. Предметов, совершенно неприменимых в ее домашнем обиходе: темно-синем атласном купальном халате (это для женщины, живущей в доме, где не имеется ванной); кукле; сетке для волос, украшенной бархатным бантом; браслете из горного хрусталя и таких же серьгах; туфлях-лодочках из патентованной кожи; одеколоне «Белые плечи». Сперва Молочник удивлялся такой требовательности и алчности, потом вспомнил: ни Реба, ни Пилат никогда не отмечают праздников. И в то же время щедрость их так безгранична, что выглядит просто беспечностью, и они ничего не жалеют, стремясь выполнить любой каприз Агари. Когда он впервые ее обнял, Агарь была довольно самовлюбленной и заносчивой особой. Ему нравилось облекать свои воспоминания в такую форму: он, мол, впервые обнял Агарь; на самом деле как раз она позвала его к себе в спальню и с улыбкой расстегнула пуговицы на блузке.
Он влюбился в нее с первого взгляда, когда ему было двенадцать, а ей семнадцать лет, и в ее присутствии попеременно то блистал остроумием, то изнемогал от смущения. Она обходилась с ним как с малым ребенком, не обращала на него внимания, дразнила — словом, делала все, что в голову придет; его же умиляли все ее поступки и перемены в ее настроении. Рвение, с каким он собирал с жильцов квартирную плату, объяснялось главным образом тем, что это занятие предоставляло ему возможность выбрать время и сбегать в питейное заведение тетки, где, как он надеялся, окажется Агарь. Его охотно принимали там в любое время, и каждый день после уроков он норовил воспользоваться случаем и на нее полюбоваться.
Шли годы, но по-прежнему в присутствии Агари он трепетал, как птенец. Он преодолел мало-помалу этот трепет после того, как Гитара сводил его на вечеринку в Южном предместье, и после того, как он обнаружил, что может, не прилагая ни малейших усилий, пользоваться успехом у своих сверстниц, живущих в его районе. Но и когда ему исполнилось семнадцать, а Агари двадцать два года и он уже не трепетал, как птенчик, в ее власти по-прежнему было взволновать его до предела. Эту власть она осуществила в один мартовский день, ничем не примечательный и заурядный, когда он на двухцветном папашином «форде» подкатил к домику тетки за двумя бутылками вина. Раздобыть для предстоящей вечеринки спиртное казалось чрезвычайно важным делом компании юнцов, из которых никто еще не достиг двадцати одного года, и поэтому на Молочника возлагались все надежды и упования остальных. Но, войдя в дом тетки, он оказался свидетелем семейной бури.
