Любовь зрелого существа к существу юному питается либо ненавистью, либо добротой. У Стеллы в результате ложного маневра доброта сменила ненависть.
Они лежали, слившись воедино, узел плоти и нежности, в центре этой грязной, тошнотворной комнаты, в кричаще-выцветших стенах, под угрозой щербатой люстры, которая ходила ходуном от игрищ незаконной парочки, снявшей на полчаса такую же комнату этажом выше. Адольф Г. и Стелла молчали, но их молчание было наполненным до краев.
Адольф Г. наслаждался редким счастьем, еще не зная, что оно эфемерно: в объятиях зрелой женщины он мог быть одновременно и мужчиной, и ребенком, его уважали как мощного любовника и прощали ему маленькие слабости. Он жадно слушал Стеллу, пересказывавшую ему свою жизнь; она была богата опытом, которого он не имел; она знала многих мужчин; она смотрела на самцов глазами самки.
Клиент этажом выше завизжал как поросенок, женщина тоже – в ее крике определенно было больше облегчения, чем восторга, – и два тела с грохотом рухнули на железную кровать. Люстра задрожала всем своим фальшивым хрусталем. Адольф и Стелла расхохотались.
Ничьи хрипы не могли сравниться с их хрипами. Ничьи поцелуи не были так глубоки, как их поцелуи. Когда они были вдвоем, окружающего безобразия не существовало. Оно не имело к ним никакого отношения. По этому принципу «никакого отношения» они и жили. Все, что происходило вокруг них и хоть чуточку не было похоже на любовь, относилось к этой категории.
– Мне пора, – прошептала Стелла.
Она даже согласилась называться Стеллой – по вывеске гостиницы средней руки, – потому что он всегда желал ее под именем Стелла.
– Да, мне пора.
Она не шевелилась. Адольф тоже. Восхитительный момент, когда можно сполна насладиться тем, что скоро потеряешь. Счастье, усиленное тоской по счастью.
– Идем.
Она шевельнула ногой. Адольф накрыл ее своим телом, удерживая. Он уже возбудился. Ей тоже хотелось. На несколько минут, верные ими самими установленному ритуалу, они снова предались любви. Когда оргазм был близок, он вдруг выскользнул из постели, потому что им было важно расстаться, не насытившись, с неутоленным желанием в самой глубине своего существа.
Они простились перед гостиницей «Стелла», и каждый пошел в свою сторону. О совместной жизни речи не было. В этой комнате состоялся их первый поединок; из поля битвы она превратилась в их сад, в оазис, где минуты текли медленно, иначе, чем везде.
Адольф шел домой, к фрау Закрейс. Обретя счастье со Стеллой, он стал много работать. У него словно открылись глаза; он осознал свою посредственность в рисунке, бедность палитры, да и свою лень. Он понял, какая предстоит работа. Надо было наверстывать упущенное, особенно нехватку опыта; некоторые студенты в Академии уже проявляли себя виртуозами; ему же едва удавалось держаться на среднем уровне. Он больше не строил иллюзий и даже удивлялся, как это сумел сдать вступительный экзамен. Он пришел к внутреннему убеждению, что был в списках последним; в иные дни, удрученный своими работами, даже подозревал, что произошла ошибка: ему приписали чужие оценки. Впрочем, теперь это было не важно. Он понимал, как ему повезло, что его приняли; серьезным отношением к делу и упорством, не давая себе поблажек, он старался это везение оправдать.
Сблизившись с Бернштейном и Нойманном, он осознал еще и свое культурное убожество. Эти юноши читали – он почитывал. Эти юноши размышляли – он грезил наяву. Эти юноши спорили – он горячился. Возбуждение или апатия – середины для него не существовало. Он еще не научился анализировать, изучать, взвешивать, аргументировать.
Почему он открывал все это одновременно? Словно пробка вылетела в его мозгу и открылся канал, разнообразно его орошая. Он уже не был замкнут на себе – он раскрылся ближним. В любви он превзошел свое наслаждение, чтобы познать наслаждение разделенное. В интеллектуальности оставил онанизм, перестал упрямиться, познал свои пределы и раздвинул их, чтобы вступить в дискуссию. Правда, все еще трудно избавлялся от прежних рефлексов. Если в любви он был вознагражден Стеллой, то в искусстве пока не добился результата: его усилия судили строго. Адольф плелся в хвосте класса, и подбадривала его одна лишь мысль, абстрактная, неясная, что сегодня, своим по́том, он может обеспечить себе будущее артиста.
Стелла, вернувшись домой, застала перед дверью банкира, который ухаживал за ней уже несколько месяцев. Он ждал ее с букетом цветов в руке, затянутый в смешной жилет, с улыбкой под кошмарными усами моржа, чванливыми и претенциозными, как вся его особа. Он заулыбался еще шире при виде ее: рад был себя показать.
– Хотите пойти сегодня в оперу? А потом к Бутенхофу, я заказал столик.
Потупив глаза, она согласилась. Да, конечно, пусть он за ней ухаживает. Да, конечно, она выйдет за него замуж. Однако морж может подождать. В этом возрасте он уже не состарится – и так стар. А она пока подержит при себе Адольфа как можно дольше, он юн; время еще не наложило на него свой отпечаток. До какого возраста мальчик юн? До двадцати двух лет? Двадцати трех? Ей тогда будет… Не важно! Она имеет право дать себе передышку, прежде чем состарится.
* * *Был уже конец лета. Гитлер с тревогой смотрел, как укорачиваются дни и зреют каштаны. Хорошая погода все еще баловала горожан лазурным небом и медными закатами – так кокетка в нарядном платье задерживается в дверях гостиной, чтобы ею полюбовались еще немного. Каждый чарующий день был ножом в сердце Гитлера: скоро зима, и ее спутники – мороз, снег, темнота – вольготно расположатся на улицах Вены, чтобы вконец обездолить, а то и убить бродяг. Сколько ни повторял Гитлер про себя катехизис свободы, которым потчевал его Рейнольд Ханиш, он все же боялся, что не вынесет недалекого будущего.
Не предупредив приятеля, он собрал вещи и отправился на вокзал.
– Один билет до Цветтля.
Он присел на деревянной скамье в третьем классе. Вагон ломился от шумных, разгоряченных людишек. Они были под хмельком, а женщины, играя свою роль женщин, испуганно вскрикивали от скорости или пронзительного визга осей, что вызывало покровительственные усмешки мужчин, игравших свою роль мужчин. Чувствуя себя очень далеким от всего этого, Гитлер притворился спящим.
Тетя Иоганна. Тетя Иоганна.
Он повторял эти слова как молитву. Тетя Иоганна, сестра покойной матери, могла его спасти. Это она баловала Паулу, младшую сестренку Гитлера. Почему бы ей не помочь и ему тоже? Правда, в последний раз он ушел от нее, хлопнув дверью, возмущенный тем, что она не приняла всерьез его артистическое будущее. Что она тогда ему предлагала? Ах да, место подмастерья булочника в Леондинге… или пойти служить по казенной части, как отец… Нет, он предпочел нищету этим унижениям. Но на этот раз он не должен выходить из себя, если она опять предложит ему эту дурость. Надо оставаться вежливым. Не топать ногами. Сказать, что подумает. Только не покидать комнату, пока не получит хоть несколько банкнот.
Сидевшая напротив грузная волосатая крестьянка (ее жирный подбородок колыхался при каждом толчке) смотрела на него круглыми пустыми глазами. Гитлер, хоть и притворялся спящим, видел ее сквозь ресницы.
На что она уставилась? На мои ноги?
Гитлер сделал вид, что проснулся, фермерша отвернулась, и он понял, на что она смотрела. На его ботинки. Стыд и позор. Бесформенные, как залежалый сыр, прогнившие, растоптанные, через дыры видна голая нога; от когда-то новой кожи осталось лишь немного мятого картона. Олицетворенная нищета.
Гитлер инстинктивно спрятал ноги под скамью.
Как в таких ботинках убедить тетю, что он преуспел? Адольф проинспектировал заодно и одежду: чистая, но донельзя изношенная, заштопанная, в пятнах там и сям. Как он это объяснит? О том, чтобы признаться в неудаче, не могло быть и речи. Сердце его бешено заколотилось.
В довершение всех бед, выйдя в Цветтле, он увидел на соседнем перроне своего друга Кубичека. Охваченный стыдом, Гитлер тотчас отвернулся, взвалил мешок на плечо, пряча лицо, и улизнул с вокзала. Август Кубичек, вместе с которым он уехал из Линца в Вену. Август Кубичек, которого он убедил попытать счастья в консерватории и который поступил туда с первой попытки. Август Кубичек, с которым он делил комнату у фрау Закрейс, пока тот не отбыл на военную службу, – должно быть, теперь приехал в отпуск навестить родителей. Август Кубичек, которому Гитлер не набрался духу сообщить о своем втором провале и больше не писал, да и как переписываться, если у тебя больше нет постоянного адреса…
В запряженной лошадьми телеге, которая везла его в Вальдвертель к тете Иоганне, Гитлер порадовался тому, как блестяще избежал очередной опасности. Осталось найти слова, чтобы запудрить мозги родне.
Звоня в дверь, он все еще их не нашел.
– Кто там? – спросил робкий детский голосок.
