Ознакомительная версия.
— Не знаю, — обнял я ее за талию.
— Это оттого, что ты все время пишешь, а читать тебе некогда.
— Есть что-нибудь интересное?
— Мои мысли. Тебе пора учиться читать мои мысли. Когда они в голове, кажется, что можно написать ну если не роман, то главу романа точно. Но как только трансформируются в слова, сразу понимаешь, какое количество условностей мы создаем. После раздумий о тотальном одиночестве я подумала о том, что будет, если человека лишить чувств и эмоций?
— Вчера у меня было такое состояние, попробую тебе его описать: равнина души, не беспокоит ничто — ни резня на экране, ни гидрометцентр, ни смерть соседки. Однако все эти холмы далеки от меня, всецело поглощенного собой.
— Ну да, я знаю, как ты любишь заниматься самоедством, лежа на диване, — вырвалась она из моих объятий.
— Я на диване мира, я животное, я вселенная. Белые облака потолка, надменное эхо сердца, дыхание глубже пучины, пространство шире постели. Прекрасное поле засеяно мною, я устал, я разобран, расслаблен, лежу на нем бездыханно, я и есть та самая сеялка, в которой кончились на этот час семена, я уже не животное, а человек после секса, — уже обувал я туфли.
— А поле — это я, что ли? Назови хотя бы полянкой, — видел я в ее глазах, что она не хотела меня отпускать.
— Хорошо, пусть будет полянка, только мне уж пора. Я пошел, до вечера.
— Ты забыл.
— Что?
— Что-что? Поцеловать меня.
— Неужели это так важно?
— Очень. Поцелуй для меня — как клятва верности на целый день.
— То есть, если я тебя не поцелую, ты можешь легко мне изменить?
— Это будет нелегко, поверь мне.
— Нет, лучше поцелую.
* * *
Павел и Фортуна бросили вещи в отеле и вышли прогуляться по городу. Они шли, молча наслаждаясь атмосферой города, не обращая внимания на достопримечательности, пока Фортуна не остановилась у одного из постаментов и не стала внимательно изучать биографию героя на табличке снизу.
— Родственник? — улыбнулся Павел.
— Очень похож на моего мужа, — разглядывала памятник в профиль Фортуна.
— Не надоело тебе от него зависеть? Пошли ты его куда подальше.
— А сколько времени?
— Шесть.
— Слишком поздно.
— В смысле?
— Днем послать легко, но вечером… вечером на это нет никаких сил, так хочется быть пленницей чьих-то объятий.
* * *
Мне всегда нравились женщины, я даже не понимал почему. Ни грудь, ни глаза, ни роскошные волосы, ни прочие прелести были тому причиной, все это поверхностное, внутри я отчетливо ощущал, что если рядом не было ее, то не было и меня самого. Уехал в Милан на три дня, будто попал в ссылку на три года.
Лежа в отеле в казенной постели, я отправил ей смс-ку:
— Ты чудо.
И тут же получил ответ:
— Чудес не бывает.
— Но ты-то есть.
— Сна нет, тебя нет, шоколад закончился. Чем наслаждаться?
— Собой.
— А ты чем развлекаешься?
— Чем-чем… скукой.
— Ну и как?
— Как-как… скучно.
— Вот и у меня то же самое. Знаешь, чем я сейчас занимаюсь? Разглядываю твои детские фотографии.
— Ложись спать. Долго еще будешь придуриваться? — выключил я свет в своей комнате.
— Нет. Пока влюблена.
— Перезвони мне, как разлюбишь.
— Хорошо. Целую крепко.
Глубокой ночью, когда я уже спал, она перезвонила:
— Ты спишь?
— А ты как думаешь?
— Почему такое равнодушие в трубке?
— Так три часа ночи.
— Ну и что? Разве в три часа ночи ты меня не любишь?
— Глупая.
— Какая есть. Моя глупость — лишь попытка обратить на себя внимание.
— Ну и как, клюют?
— Да, обратился весь мир, а ты нет.
— Ты хочешь сказать, что я не умею обращаться с женщинами?
— Нет, так и не научился.
— Разве? Мне всегда везло с женщинами.
— Надеюсь, ты всегда имеешь в виду меня, иначе мой звонок был напрасным.
— Ладно, скажи лучше, ты меня любишь?
— А есть выбор? — слышал я, как она дышала в трубку.
— Да.
— Можно ненавидеть.
— Это меня разрушает как женщину.
— А ты пробовала?
— Я не принимаю наркотики. Разве ты не встречал женщин, которые сидят на этом?
— Их действительно много. Чем займемся через два дня, когда я вернусь?
— Ты мной, я тобой.
* * *
Небо потертыми голубыми джинсами село на горизонт. Молодой неугомонный ветерок гонял по набережной теплый влажный воздух. Зеленые человечки трепетали в восхищении и аплодировали ему, сидя на верхних ярусах деревянного театра. Деревья, как никто другой, разбирались в искренности порывов.
Фортуна и Павел не спеша проталкивались по тесным улочкам Венеции, среди конфетти лавок, полных сувениров, сладостей и масок. С пятачка тянуло музыкой и горячей выпечкой. Напротив небольшой булочной девушка выдавливала из аккордеона Пьяцоллу. Но тот не выходил, несмотря на ловкость ее пальцев.
— Хорошо играет, — кинул Павел несколько монет в чехол от аккордеона, разинувшего свой карман у ног девушки.
— Я бы сказала — в нужном месте. Классики избалованы ласками, они капризны, только единицам удается доставить им удовольствие, — скользила рядом с ним Фортуна в кофточке, накинутой на легкое летнее платье с открытыми плечами.
— У тебя с кем лучше всех получается?
— С Моцартом.
— Встреть ты его сейчас, что бы попросила?
— Почесать спинку.
— А Армстронга?
— Надуть мне джаза.
— А Шаляпина?
— Разбудить завтра в восемь утра.
— Зачем же так рано?
— Хочу напиться, нагуляться этим городом.
— В таком случае тебе нужна будет маска, — остановил Павел в потоке лавок одну из них, увешанную лицами из папье-маше и пластмассы. Те, украшенные мехом, тканями, камнями и перьями, безразлично взирали на своих возможных хозяев.
— Я же еще ничего такого не натворила, чтобы скрывать лицо, — улыбнулась Фортуна, примеряя на себя одну маску за другой.
— Так натвори! Теперь уже можно отдаться гедонизму.
— Думаю, в этой мне будет уютно, хотя она и мала, чтобы осуществить все мои мелкособственнические тайные желания, — хотела она рассчитаться за одну из них, но Павел ее опередил. Фортуна поблагодарила его и продавца, взяла пакет с новой личиной, и они двинулись дальше.
Погода была качественной. Теплое весеннее солнце встало в тупик. Вдоль набережной тянулись хороводом дома. Они безнадежно вросли друг в друга, словно близкие родственники, которые непременно хотели знать все тонкости интимной жизни своей семьи, каждую из которых разделяли узкие мостовые и широкие каналы. Город стягивался стременами улиц в одну большую ладонь главной площади. По ним шли жизни, разноцветные и беззаботные, в шортах и в майках. Все без исключения были в восхищении. Кто-то невидимый непременно управлял этим парадом, сеансом массового гипноза, из которого людей могли вывести только голуби. Возомнив себя почтовыми, они писали и писали на землю жидкие письма, требуя хлеба и зрелищ.
— Приехать в Италию, чтобы пить воду, — это, по крайней мере, оригинально, — рассуждала Фортуна, уже сидя за столиком кафе на летней террасе.
— Попробуй, очень вкусная, — предложил я ей.
— Вода как вода, — глотнула она из моего бокала.
— Черт, я думал, поведешься.
— Вот кофе здесь действительно превосходный, итальянцы научились не только вымалывать из него саму душу, но и вдохновенно пить.
— Нет, они пьют тирамису, а кофе закусывают. Я даже не знаю, что крепче у них — кофе или граппа.
— Это невозможно, ты опять украл мою мысль!
— А ты поднимай руку, как в школе, когда хочешь ответить первой.
— Цвет у него, как у тех стен, можно подумать, что им еще можно и красить, — перевела Фортуна взгляд со стены близлежащего дома на свою чашку, не переставая черпать ложечкой кофе, будто хотела в нем что-то выловить или непременно докопаться до истины. Но докопаться было не до чего, кофе был идеален.
— Да, цвет сочный, и у девушки на балконе тоже.
— Джульетта, — тоже оценила взглядом девушку Фортуна.
— А вот и Ромео.
— Где?
— Видишь, тот зеленый плющ, прихватив с собой несколько белых цветов, карабкается по стене к балкону, — показал рукой Павел в сторону балкона, который уже покинула девушка.
— Похож. Вполне возможно, что она его ждет.
— Ждала. Слишком долго полз.
— Лет пятьсот прошло с тех пор.
— Да, девушку нельзя оставлять одну. Она же в пылу может стать женщиной черт знает с кем, — кивнул Павел в сторону лысого мужчины, который появился на том же балконе.
— Да и городом ошибся, бедняга.
— Не будем его расстраивать, пусть ползет, в конце концов, какая разница, как ее будут звать.
— Фортуна, за что ты так любишь старые города? — налил Павел себе еще воды.
Ознакомительная версия.
