Где-то в Лево раскинулась Свалка. Поход на Свалку был одним из самых отчаянных мальчишеских приключений. Что мы искали там? Оттуда ли приносилась домой странная стеклотара? Или уже с Базы, где полдня в неделю, старшеклассником, я сколачивал ящики для таинственной медицинской продукции под руководством веселых пьянчуг с обрубленными пальцами? Это, кажется, называлось учебно-трудовым воспитанием.
Воспоминания мешаются. Дымящаяся земля, зыбкая от мусора. Из-под нее, словно амфоры новой атлантиды, выглядывают прихотливо изогнутые колбы, торчат пробирки. Принесенные домой колбы ставятся на подоконник как украшение, в пробирки складываются двухкопеечные монеты. Колбы и пробирки считаются знатной добычей.
Существует ли Свалка по-прежнему, нашел бы я сейчас дорогу туда?
И мысленно я по-прежнему нуждаюсь в месте, куда уехать
Право было Природой, иной землей.
Плотина. Озеро. Лес.
У Плотины стоял свой дом, в нем жила семья смотрителя, державшего свою корову. Там обитатели поселковой окраины покупали парное молоко. Там же зимой катались с горки на лыжах и санках.
Водоем, называвшийся Озером, был на самом деле большой запрудой, образовавшейся в результате постройки Плотины. Но — не мне менять священную топонимику. Собственно, наличие реки и вызвало к жизни поселок. На ней возвели Фабрику, чтобы было откуда брать чистую и куда спускать отработанную воду. Фабрика стояла выше от Плотины, выше на километр — гигантское расстояние, в которое вписывалась значительная часть поселковой жизни.
У Озера были Этот и Тот Берега.
Этот Берег: здесь купались и млели на заботливо рассыпанном мелком песочке. Пили водку, портвейн, “Белое крепкое”, спирт, принесенный с “Акрихина”. Заводили знакомства. У Жеки, устраивавшегося на лето лодочником от Фабрики, выпивка шла особенно душевно. Одногруппник по яслям, детскому саду, потом одноклассник, затем пролетарий Н-ска, Жека был высок ростом и артистичен, посещал драмкружок, а посему — всегда окружен восторженными девами: младыми бухгалтершами и студентками местного техникума, разгонявшими свою поселковую тоску любительскими экзерсисами на театральном поприще. Наведывались на лодочную станцию и по-деревенски чувственные работницы Фабрики; приехавшие из бе-левьж и жиздр, они обитали в общежитии и мечтали о лучшей доле.
На Тот Берег полагалось переплывать, лучше — поддав. Или прогуливаться, минуя Плотину, в направлении Бабкиной Дачи.
Сосны, полянки большие и маленькие. Кто был сей муж Бабкин, история умалчивала, но место для своей несохранившейся дореволюционной дачи он выбрал правильное. Сюда ходили жечь костры, играть в футбол, выгуливать подруг.
Узкая полоска картофельньж полей. За ней еще один лесок, где летом резво выскакивали из земли черника, голубика, земляника. За леском —
Карьер и пруды Рыбхоза. Чайки, волнисто полегшая трава, тренировочные окопы дивизии, стоявшей неподалеку. Желтая земля, стреляные гильзы. Это детское лето. Изрытая экскаваторами гора, где можно было найти спуск по душе — пологий или крутой — зимой, на санках или лыжах.
Винография: “Domaine de Valmagne”. Vin de Pays des collines de la Moure.
Без указания даты.
Вновь посетил я его, свой полуторамиллионный Омими, с полгода назад.
Приехал, как и раньше, как и очень сильно раньше, поездом, последние полчаса пути глядя в вагонное стекло на кислотных цветов рассвет над ничем не примечательным среднерусским пейзажем. Мелькают деревни и рабочие поселки, у шлагбаума мрачно ждут ранние велосипедисты в резиновых сапогах (почтальоны? доярки? рыбаки?), неведомых целей склады, промзоны разной степени упадка и разрушения... Все это в обрамлении встрепанных кустиков, могучих тополей и жалких березок; на горизонте уже различимы силуэты большого города, и жадный взгляд пытается угадать, где же там твой бывший дом, да не выходит, как бывало: буржуины понастроили офисов и торговых центров, и родная девятиэтажка, стоявшая раньше на самой городской черте, исчезла, растворилась среди нового микрорайона, даже плоской крыши ее уже не опознать. Тем временем поезд подходит к вокзалу, именуемому, как и прежде, Московским. Чисто метенный перрон, на котором ежатся от бодрого утреннего холодка таксисты и встречающие. Тебя тоже встречают — в твоем Омими осталось множество близких и друзей, и каждый норовит присвоить на время родного чужестранца. Между прочим, часто задумываешься вот о чем: приехать бы в любимый город инкогнито, снять номер в скверной местной гостинице и... И что? Не знаю. Скажем, посетить городские районы, где в той жизни не был никогда, досконально изучить Кузнечиху-2, облазить потаенные уголки Красной Этны, пройтись по улицам 4-го микрорайона, заглянуть на Восточный поселок. Там ведь тебя никто не знает; значит, и не узнает никто. После чего спокойно уехать неразоблаченным, унося новый образ знакомого до блевоты города. Пошлая довольно идейка, тем паче обязательно какой-нибудь стервец из прошлой — нет, позапрошлой, нет! позапозапрошлой — жизни непременно-таки попадется на пути, подскочит, хлопнет по плечу, расскажет свою жизнь, а заодно поведает о своих взглядах на политику, мораль и спорт. А ты стой, кивай головой, уклоняйся от перегарного выхлопа из поблескивающего золотом и железом рта да придумывай безопасные пути отступления. И, что самое мерзкое, ускользнув под предлогом последнего автобуса на Бор или счастливо зазвеневшего мобильника, будешь потом страдать от тяжкого морального несварения — до тех пор, пока не придет в голову, что мужик, проведший тебя по всем извилинам своей пропахшей “Экстрой” и “Примой” биографии, обознался. Федот — да не тот! Да-да, я ведь сразу подумал тогда, что как-то странно он вспоминает наше общее детство, нет контакта, нет стыковки, ведь не был я никогда на стрельбище за Гнилицами, не ходил в боксерскую секцию и даже ни разу не жевал гудрон! Ошибка! Обознатушки-переглядушки!
Ты театрально спрыгиваешь на перрон. Объятия, похлопывания по плечу, чья-то рука мягко, но настойчиво отнимает у тебя дорожную сумку, и вот ты уже в машине, давно не ездил я в “девятке”, ты небось там все на “мерседесах” разъезжаешь, или на “шкодах”, да нет, что ты, я пешком в основном хожу или на трамвайчике, а что, у вас там и трамваи есть? — конечно есть, и, что самое смешное, точно такие, как и здесь, просто наши трамваи сделаны там давно, сейчас их там не делают, да и выглядят они несколько по-иному, но все равно, садишься на двадцать второй точно так же, как двадцать лет назад садился на двадцать второй этой же марки, только вот город другой и время другое... Да и я другой. Да уж, комплекция у тебя того, подразрослась, да и я тоже несколько, эх! помнишь, как у Пушкина в селе Горюхине, а уж как ты, батюшка, подурнел... Вот едем так, шуточки-смешочки, вокруг утро, как когда-то, почти пустой проспект, как когда-то, почти вся жизнь впереди, как когда-то, взлетаем на виадук, оттуда просматривается разом все — и родной завод, и родной район. И вправду будто ничего не изменилось — вдоль дороги расставлены плакаты с мордами передовиков. И так тепло, хорошо, уютно, по-свойски тебе в этой “девятке”, что автоматически начинаешь вспоминать, на какое число у тебя куплен обратный билет. Отпусти сына своего, ненавистный Омими!
Винография: какая-то калифорнийская дрянь.
Вторая мировая война подходила к концу, когда, в феврале 1945 года, младший лейтенант Скотт Янг вернулся домой к жене Эдне (семейное прозвище: Расси) и сыну Бобу. Он не виделся с ними примерно год. Отправленный в Лондон в качестве военного корреспондента газеты “Вин-нипегская свободная пресса”, он был вынужден покинуть семью всего лишь через полгода после рождения первого ребенка. Второй ребенок был зачат в одну из бурных супружеских ночей по возвращении Скотта. Нил Персиваль Кеннет Рагланд Янг появился на свет 12 ноября 1945 года в Торонтской городской больнице. Вскоре после его рождения отец уволился из газеты, чтобы заняться писанием романов и не покидать более семьи. В конце 1948-го они переехали в Омими, городок, расположенный в сотне километров от Торонто, с населением в 750 человек. В этой буколической атмосфере, на берегу речки, прошло мирное детство Нила, или Ни-лера для близких. Мальчик обладал завидным аппетитом и проводил большую часть времени на рыбалке. Однажды он едва не утонул в ближайшем озере — из-за своей неуемной любви к природе.
Оливье Нюк, “Нил Янг”.
Все перемены происходили со мною там
Кроме вечных Лева и Права, со временем возникло Прямо.
Дорога к Гидре — еще одно название из священной топонимики. Вдоль одноколейки, мимо развалин Татарского Аула, штабелей досок, ждавших продолжения судьбы. Мимо речушки, в которую превращалась река, упершаяся в Плотину. Разросшихся в забвении ив. Первых песочных холмов на подступах к озерам, образовавшимся в результате добычи песка. Мимо многого, без чего архитектоника моих книг останется тайной.
