Я был выбит из колеи, делать стало совсем уже нечего — ну и потащился в танцевальный зал «Мабилль», надеясь встретить там Адель. Встретил. Она сидела за столиком в саду между двумя сержантами в мундирах с тяжелыми эполетами и в красных форменных штанах. Сержанты лапали ее и ржали, она тоже хихикала. Заметив меня издалека, эта шлюха сделала знак, что, дескать, занята и не может пойти со мной. На танцплощадке яблоку негде было упасть. Мужчины — почти сплошь военные. Все они, пьяные и возбужденные, смешавшись с толпой таких же пьяных и возбужденных публичных девок и сутенеров, отплясывали под мелодию «Прощальной песни», малость переиначенной ради такого случая. Вскоре Адель вместе с прочими закружилась в танце и несколько раз пронеслась мимо меня, влекомая оглушительной музыкой оркестра. Размалеванное лицо ее было в поту, глаза лучились радостью — ни дать ни взять вакханка-патриотка! Время от времени она вслед за другими выкрикивала: «Смерть пруссакам!» Мне она показалась мерзкой, уродливой и глупой, и я расстроился. Решительно мне здесь не место — в этом зале, в этом городе, в этой стране! Покидая «Мабилль», я поклялся, что ноги моей здесь больше не будет.
Назавтра весь город упивался заявлением военного министра маршала Лебёфа, который, получив запрос парламента касаемо средств нападения и обороны, имеющихся у французской армии, гордо ответил, что готово всё — «до последней пуговицы на гетрах солдат». Единодушное мнение было — маршалу можно верить, а с такими силами достаточно будет дунуть в сторону врага, чтобы обратить его в бегство. Чуть позже, 19 июля, министр иностранных дел герцог де Грамон объявил Законодательному собранию, что с сегодняшнего дня Франция и Пруссия находятся в состоянии войны.
Как только новость распространилась по городу, энтузиазм парижан возрос так, что стал граничить с бредом. Дома расцветились флагами, незнакомые люди целовались на улицах. Женщины с безумными лицами орали до хрипоты: «Да здравствует Франция!» И везде, на каждом перекрестке — «Марсельеза». Я не смог противостоять искушению и отправился на авеню Монтеня посмотреть, куда ветер дует там. Толпа — хоть на тротуарах, хоть на мостовых — была такая плотная, что мне приходилось буквально пробивать дорогу, действуя плечом как тараном. У входа в особняк стояло множество экипажей, фасад украсили трехцветные флаги. Набравшись наглости, я попросил доложить о себе господину барону.
Салон был полон людей, они перешептывались между собой. Над людской массой возвышался надменный Жорж Дантес, который, как обычно, витийствовал. Заметив меня, он протянул два пальца и воскликнул:
— Великий день, месье Рыбаков, великий день! Героические французские солдаты смоют вражеской кровью оскорбления, нанесенные нашей родине Вильгельмом и Бисмарком. Мой сын, Луи Жозеф, несмотря на ранения, полученные во время Мексиканской кампании, решил вернуться на военную службу. Говорят, император взял на себя командование армией. Что до меня, я намерен отправиться в Сульц и оставаться там, среди моих дорогих подопечных, пока бушует война. В это трудное время мое место — это совершенно очевидно! — рядом с населением приграничных территорий. Тем хуже для заседаний Сената! В Люксембургском дворце придется обойтись без меня. Никогда я не испытывал такой гордости тем, что родился французом!
Последних слов почти не было слышно из-за разразившейся овации. Затем какие-то важные господа выступили с суровыми речами в адрес Тьера, обвиняя его в поистине возмутительном пессимизме, и одобрили твердость премьер-министра Эмиля Оливье. Я поискал глазами пепельную барышню — и нашел ее спрятавшейся в уголке у буфета, откуда, она, видимо, наблюдала за тем, как обслуживают гостей: должно быть, только потому экономка и была допущена в гостиную. Бедняжка Изабель казалась до смерти напуганной шумными проявлениями собравшихся. Воспользовавшись суматохой, прикрываясь неумолчным жужжанием голосов, я подошел и шепнул ей на ушко:
— Они выглядят такими уверенными в себе!..
Мадемуазель Корнюше покачала изящной фарфоровой головкой и прошептала в ответ:
— Боже… сколько крови прольется…
Я подумал, что в этом собрании воинствующих безумцев она одна права. И, почувствовав, сколь несоразмерны угроза массовой бойни и идея частного, отдельного убийства, которая преследовала меня несколько месяцев назад, того самого убийства, что я намерен был совершить, ощутил задним числом стыд. Пока в министерствах и генеральных штабах готовились принести в жертву тысячи и тысячи юных драгоценных жизней, я мечтал избавить мир от старика, затеявшего нелепую историю в другую эпоху и в другой стране… Как хорошо, что я вовремя очнулся от этого кошмара!
Изабель спросила:
— А что вы станете делать теперь?
— Пока не знаю, — ответил я.
— Вам следует вернуться на родину…
— Я не буду там счастливее, чем здесь!
— Но во Франции война… Никто не знает, что с нами будет…
— Неужели вы не верите в победу, мадемуазель?
— О, верю! Конечно, верю!.. Но я боюсь… Уезжайте, сударь… уезжайте поскорее!.. — с жаром воскликнула она. А потом тихонько добавила: — Мне будет вас не хватать…
Наши глаза встретились. Я на секунду ощутил острый прилив счастья, но эта искорка угасла так же быстро, как зажглась. Если бы она была лет на десять моложе, если бы я не был русским, если бы Жорж Дантес не стоял у меня на пути… — может быть, я полюбил бы ее? В залитой светом бурлящей гостиной Изабель напоминала жертву. Никто ею не занимался, никого она не интересовала, никто, кроме меня, даже и не видел ее.
В горле у меня пересохло, и я забормотал:
— Я вернусь… я непременно вернусь…
— Да, — все так же тихо откликнулась она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. — Непременно. После победы!
Я взял ее руку и припал к ней долгим поцелуем — вопреки всем правилам хорошего тона, согласно которым подобная честь оказывается лишь замужним женщинам. Потом отпустил эту нежную руку, повернулся на каблуках и вышел, даже не попрощавшись с Жоржем Дантесом.
На следующее утро я поспешил в российское посольство на улице Гренель. Генеральный консул Захар Донауров оказался слишком занят «событиями», чтобы принять меня, но с моим делом охотно согласился познакомиться атташе в безупречном костюме и с весьма взволнованным лицом. Этот господин посоветовал мне как можно скорее покинуть Францию.
— Будущее темно и туманно, — сказал он. — Российским подданным в настоящий момент совершенно нечего тут делать. Тем более что Россия не одобряет намерения Франции объявить Пруссии войну. Советую вам воспользоваться морским путем. Вы можете сесть на корабль в Гавре. Многие ваши соотечественники уже приняли все необходимые меры и готовятся к отплытию. Оставьте мне ваши бумаги, я сделаю все, что нужно…
Вернувшись в пансион, я сел и задумался. Следовало подвести итоги моей экспедиции, извлечь урок из пребывания вне России и встречи с убийцей Пушкина. Вывод оказался горестным: провал по всем линиям, решил я. Но все-таки меня не оставляло странное ощущение, что во Францию я приезжал не напрасно.
Все, что было дальше, не особенно интересно. Вернувшись в Россию, но продолжая следить за происходящим во Франции, я растерянно и с глубоким огорчением узнавал одну дурную новость за другой: поражение во Франко-прусской войне, плен Наполеона III, провозглашение Республики, осада Парижа, злодейства Коммуны, установление посреди рек крови вожделенного порядка… Я был потрясен, я был подавлен… И думал: но что же сталось при всех этих беспорядках с Жоржем Дантесом… А с Даниэлем де Рошем? Последнему я написал к добрейшей мадам де Патюрон, написал без надежды на ответ. И — получил ответ! Даниэля освободили из застенка, взяли в армию — в пехоту, он участвовал в защите Парижа, стрелял на баррикадах… Когда в стране все успокоилось, Даниэль вернулся к журналистике, но теперь работает в «Constitutionnel»[22]. Приятель сообщил мне кое-какие сведения о Жорже Дантесе. Насколько ему было известно, глубоко задетый падением Империи, барон окончательно удалился от общественной деятельности, ведет приятную, но тихую жизнь в кругу семьи, вес его в финансовых кругах по-прежнему велик, а время он проводит либо в Париже, либо в Сульце. В следующем послании я решился попросить моего корреспондента узнать хоть что-то о мадемуазель Изабель Корнюше. Безуспешно: Даниэль не смог получить никакой информации. Меня это не удивило. Даже не слишком огорчило. Как обычно, Изабель растворилась в окружении. Этого надо было ждать: пепельная барышня родилась на свет не для того, чтобы привлекать внимание.
День ото дня Франция все больше от меня удалялась. Здоровье мое совсем уже восстановилось, матушка и друзья помогли окунуться в русскую действительность и почувствовать твердую почву под ногами. Меня теперь не тревожило, что убийца Пушкина живет среди нас, впрочем, и стихи моего прежнего идола я перечитывал все реже. Я оставил это наслаждение другим, а сам вступил в важную и ответственную должность в Министерстве иностранных дел, всерьез озаботился своею карьерой, стал потихоньку, шаг за шагом одолевать ступеньки иерархической лестницы.
